3.2. Флексия и корень слова

В § 2.4 в общем виде была определена синтагматическая функция флексий сочетающихся слов – реализовать отношение предикации друг другу грамматических смыслов. Ниже речь пойдет о том, как и почему, собственно, из линейного сочетания изосемантических примитивов «образовалось» корне-флексийное членение слова, т.е. развилась иная грамматика слова.

Флексия как принадлежность флективных языков обычно определяется через отношение к двум понятиям – аффикса и формы слова. В итоге флексия – аффикс, используемый для образования грамматических форм слова, или, иначе, «главный грамматический оформитель изменяемой словоформы» [Лыков, Липская 1994, c. 6]. Аффикс в свою очередь – это то, что известным образом противопоставлено корню – «центральному элементу» в морфемной структуре слова, предопределяющему его лексическое значение. Но если лексическое значение – признак слова, то корень – это предел, за которым понятие известного слова не существует. Модификации слова задаются этим пределом. Экспериментам по толкованию предложений, в которых слова сокращены до своих корней (ребен- спа- комнат- шир- распах- окн-), не случайно сопутствует успех [Апресян 1966, c. 104]. Грамматическую (флективную) организацию речи в этой связи дόлжно расценивать как вторичную, отчасти избыточную²⁵. Это некие излишки, пущенные в дело и потому значимые. Вообще говоря, грамматическая дифференциация особенна, потому что затрагивает первоначально избыточные элементы и участки слова и в их числе – флексию. Этот факт показывает: флексия – чисто релятивное средство, средство, выделяемое на основе противопоставления каким-то образом сложившихся модификаций слова²⁶.

Как известно, морфологическое развитие слова обычно мыслят как «распространение» корня²⁷, забывая о том, что «структура слова неоднородна… на разных стадиях развития языка» [Виноградов 1972, c. 13]. При этом понятие корня принимается без обоснования и точно так же без должного объяснения остается слово. Опираясь на более или менее очевидные факты, попробуем здесь в общем виде восполнить эти пробелы. Слово – носитель смысла, смысл же, как отмечено, восходит к акту предикации, добывается в предикативной деятельности Я (см. § 1.2). Двусоставность предикации задает двусоставность слова, двусоставность слова – двусоставность корня. И поскольку слово как носитель смысла, когда есть некий идентифицирующий контекст, способно сокращаться до одного звука (вуз, нэп), можно полагать, что корень – двухэлементная структура, первый элемент которой остаётся без изменений для того, чтобы было возможно идентифицировать сокращенный второй элемент слова. Совпадающее с корнем, например, слово черт первой своей частью (чер-т) соотносится с чёрный (черт – представитель тёмных сил, нечистая сила), второй – со словами тьма, (укр.) тма ‘то же’. Очень может быть, что предикативный «прототип» слова черт представлен украинским «присудковим словом» чортма ‘нет’ (с предикацией примитивов чор – тма, т.е. чор = тма²⁸), которое на основе народной этимологии, напротив, возводится к черт (чорт-ма)²⁹.

Как свидетельствует лингвистический опыт истолкования отношения между номинацией и предикацией [Мегентесов 1995, c. 25 и сл.], предикация как условие существования словесного смысла может (могла) быть «внутренней», являть собой реляцию между прежним и новым значением слова. Несложно себе представить ситуацию, когда слово попадает в позицию, «требующую» от него переосмысления. Структурной двухчастности слова в этом случае, разумеется, не требуется. Но так как она была (есть), то, во-первых, второй примитив слова естественным образом должен сократиться, в частности, видимо, утратить конечный гласный, во-вторых, он, одновременно, из партнёра по предикации может превратиться в средство обозначения семантического содержания позиции (= содержания «части речи» и т.п.), т.е. в некую морфему. В языковом сознании, соответственно, должна возникнуть корреляция между «нулевой флексией» и «готовым», состоявшимся, фиксированным предикативно-номинативным содержанием – освобожденным от структурной двухчастности, отражающей первичные процессы создания слов из протолексем. Кроме того, слова с «нулевой флексией» вообще должны теперь восприниматься как противочлены к «ближайшим» именам на гласную. На наш взгляд, сказанное можно применить, например, к слову жар: в пределах выражения жар-птица оно, благодаря «позиции», выступает в роли прилагательного, но при этом само по себе находится в оппозиции к именам женского рода (жара и пр.). Это значит, что «нулевая флексия» – знак вторичности формы и содержания слова, но и, одновременно, средство необходимого отсечения слова от «мешающих» конструктивных условий его возникновения. Не случайно, что свои взаимоотношения со словом, его словообразовательную обработку, говорящие основывают, как правило, на корне или основе, оканчивающихся на согласный (ср. дно, но дон-це). Так над грамматикой, построенной на предикации примитивов, возникла (операциональная) грамматика, основанная на чистой номинативности средств и единиц речи. Очевидно, что флексия – принадлежность этой новой грамматики, однако к числу самостоятельных средств номинации флексия не относится.

Хотя у современных носителей флективных языков сознание вторичности корне-флексийного членения слова, конечно, отсутствует, известные гносеологические следы ощущения того, что слова нельзя возводить к корням, всё же могут быть отмечены. Так, по мнению некоторых лингвистов, «дать точное определение морфеме невозможно» [Каминьский, Быкова 1996, c. 231), при этом «слово нельзя понять исходя из его частей» [Панов 1999, c. 64), «”значение” морфем вообще нерелевантно для значения слова» [Лещак 1996, c. 336]. Флексии же как таковые «дискредитируют любую теорию морфемы как знака, поскольку не обладают никакой заместительной функцией» [Лещак 1996, там же]. Кроме того, факт возводимости корня к слову отразился не только в истолковании корня как понятия искусственно-абстрактного (см. ниже), но проявился также в попытках отказаться от так называемой корневой этимологии в пользу этимологии, пытающейся учесть «жизнь» реального слова [Трубачев 1993, c. 11]. Но, хотя и отметил О.Н.Трубачёв: «Эпоха корневой реконструкции, корневой этимологии, корневой этимологической лексикографии… прошла» (цит. по [Богатова 2003, c. 153]), и в грамматике, и в этимологии позиции корня пока ещё достаточно прочны. Странно, однако, что основанное на вере в (неделимый) корень использование этимологами «корневой» методики иногда расценивается как «неплохое доказательство» «объективной реальности» корня и производных от него понятий [Трубачев 1993, c. 11]. Но теперь нам известно: корень тоже членим и его двухчастность (см. выше) – отражение (исторической) предикативности слова, указание на межъязыковую сущность предикации и слова как её продукта. Напомним, что о предикативности слова, правда, по-разному понимаемой, а также о сводимости частей слова к словам в разное время говорили философы и лингвисты (§§ 1.2, 1.3; [Луценко 2003в, c. 168-170]).

Концептуально решив вопрос о слове и его корне, мы одновременно получили возможность вскрыть природу так называемых линейных «расширителей» (определителей) корня, которые, как и корни, были введены в научный оборот без надлежащего обоснования. «Происхождение и первоначальное значение расширителей, – констатирует В.В.Левицкий, – остаётся неизвестным» [Левицкий 2003, с. 37]. Определители корня – «уловка» тех, кто не смог распознать в слове предикацию, кто лишен исторического взгляда на слово, корень, значение и т.д. Но искушенному читателю теперь понятно, что «определители корня», которые странным образом, с одной стороны, считаются асемантическими по своей природе, но, с другой стороны, одновременно, относятся к средствам словообразования [Шульгач 1998, c. 21] – это «остатки» партнеров по предикации (сокращенные вторые элементы слова). Их асемантичность – «следствие» смыслового сходства со своими линейными коррелятами, без которого бы акт предикации их друг другу не состоялся (см. о слове сумрак – ниже). Конечно, предикативное соединение (однопримитивных) протолексем – это тоже своего рода «словообразование», но оно отнюдь не той же разновидности, что образование слов при помощи суффиксов (корневые детерминативы по функции сопоставляются именно с суффиксами – [Шульгач 1998, там же]).

Из сказанного следует: слово существует исторически прежде корня. По справедливому замечанию А.А.Потебни, корень «не может совпадать ни с одним из конкретных явлений языка» [Потебня 1958, c. 26], т.е. изначальным реальным бытием не обладает. Интересно, что современники Ф. де Соссюра рассуждали примерно подобным образом [Соссюр 1990, c. 71]. Стало быть, корень – всего лишь продукт особого рассмотрения слова, а не его генетический источник. Структура слова не предсказывается заранее, «слова по своей природе фразеологичны» [Панов 1999, c. 80]. Показательно замечание: «…у носителей языка есть стереотип вычленения окончаний из словоформ, а не стереотип составления словоформ из морфем» [Лещак 1996, c. 337]. Так как, во-первых, главные репрезентанты смысла в языке – согласные, во-вторых, второй элемент слова мог состоять из одного звука, остальной его звуковой состав (прежде всего гласные) некогда и начали использовать для образования функциональных противопоставлений между вариантами слова. Из сказанного понятно, почему в слове, состоящем из двух абсолютно одинаковых частей (ба-ба, ма-ма), последний гласный автоматически воспринимается как флексия.

Следует отметить, что флексии такого рода, разумеется, нужно отличать от чисто агглютинативных (сп-и – сп-и-те). Если следовать за Н.С.Трубецким, который признал возможным наличие в слове нескольких флексий, при том ограничив фонологическое пространство единичной флексии одним слогом [Трубецкой 1987, c. 76-77], то в спите придется выделить две флексии, -и и -те. Любопытно, что в первой советской академической грамматике русского языка и других трудах примерно того же времени (начала 50-х гг. ХХ в.) подобное членение (бер-и-те) тоже принято – но без отсылки к тезису о возможности у слова нескольких окончаний³⁰. Однако если флексия – это только (первично) некая избыточная часть слова, то тогда возникает вопрос о понятийном разграничении флексий – органических частей слова и флексий – агглютинативных добавок. От этого вопроса, равно как и от вопроса о количестве флексий в слове, грамматика до сих пор «благополучно» уходила. Как понятно читателю, свои рассуждения мы построили здесь, ориентируясь на флексии, выделяемые в самом слове.

Отметим отдельно тот факт, что возникновение форм нового вокатива типа мам, пап (Надь, Вань…) как нельзя лучше подтверждает наши суждения о вторичности форм с нулевой флексией. Ср.: «Лен, это ты? А это я. Лен, возьми сегодня Андрюшку, а то у меня дело на тридцать пять тысяч…» (В.Козлов. Дом на двоих). В мам, пап как раз редуцируется конечный гласный и затемняется (снимается) предикация друг другу одинаковых частей: ма – ма, па – па. Для нас этот факт интересен ещё и тем, что даёт основания считать³¹: относительно именительного падежа вокатив вторичен. Отсюда так называемое исчезновение вокатива, «замена» его именительным падежом – это, возможно, только отражение того, что в ряде языков вокатив в надлежащей мере просто не развился. Иначе говоря, вокатив – транспозиция именительного падежа (поглощение предикации номинатива), не первичное и, стало быть, не обязательное морфологическое образование. Как и вокатив, императив – тоже позиция переноса. В «позиции» императива также действуют условия снятия следствий предикации (условия редукции). Императив не случайно иногда определяют как имя. Это действительно транспозиция (трансформация) имени в глагол, причем эта транспозиция стоит обособленно от других субстантивно-глагольных трансформаций. В аналогичном ключе могут быть интерпретированы и глагольные междометия (прыг, трах, скок…)³² – как свидетельство того, что глагол тоже – следствие переосмысления «неглагола» (имени). (Мысль о вторичности глагола в языке не нова, но о ней или не знают, или считают её недоразумением).