§ 4. Язык криминального мира

Язык криминального мира, или криминальный подъязык, – в из­вестной мере условное понятие, которое мы будем использовать далее для краткости. Условность заключается по меньшей мере в двух об­стоятельствах. Во-первых, это скорее лексико-фразеологическая под­система, специфический социально-групповой тезаурус, чем собствен­но язык, хотя эта подсистема и поддерживается в реальном употребле­нии некоторыми интонационно-фонетическими особенностями и грамматическими предпочтениями традицион­ной речи уголовников. Во-вторых, внут­ренне такая подсистема распадается еще на ряд группировок, регио­нальных и социально-«профессиональных» вариантов. Самая очевидная социальная дифференциация криминального языка может быть представлена тремя разновидностями, тремя лексико-фразеологическими подсистемами, принятыми у криминалистов.

Общеуголовный жаргон, которым широко пользуются профес­сионалы-уголовники, обычные преступники, а также лица, связанные с ними или тяготеющие к ним. и который выходит за пределы собствен­но криминальной сферы. - так называемая блатная музыка, или бай­ковый язык, феня, блат;

тюремно-лагерный жаргон, характерный для мест лишения сво­боды, - лексико-фразеологическая подсистема, отражающая идеологи­ческий инвентарь мест заключения;

«профессиональные» жаргоны - дифференцированные лексиче­ские подсистемы в речи воров-карманников, фармазонщиков, медве­жатников, домушников, карточных шулеров, валютных аферистов, автомобильных кидал и прочих «специалистов».

Все три разновидности, три тематико-социальные подсистемы криминального языка также выделяются условно, поскольку в реаль­ной речи они не всегда разграничиваются и, чаще всего, сосуществу­ют, взаимно дополняя друг друга. Речь может идти лишь о преоблада­нии той или иной подсистемы специфических внелитературньгх слов, словосочетаний, присловий – криминонимов – в речи отдель­ных криминальных групп, в определенных жизненных условиях и си­туациях, но на фоне объединяющего их базового словаря, общеуго­ловного и широко известного блатного жаргона, использование кото­рого выходит даже за пределы преступного мира, так, например, баб­ки, базарить, сука, пахан, мочить, пушка, мокрое дело, гасить, лох, фраер и прочие номинации знакомы большинству добропорядочных обывателей, а некоторые и вовсе уже осознаются не как криминаль­ные, а как общеупотребительные, разговорные: амба, оголец, двуруш­ничать, достукаться, завсегдатай, манатки, темнить, шебаршить и др. Криминальный язык – явление, представляющее значительный интерес в историко-культурном, социальном и собственно лингвисти­ческом отношениях. В известном смысле «уголовник - такая же не­отъемлемая часть мира, как академик и балерина...», и это невеселое обстоятельство требует того, чтобы с уголовным миром не только бо­ролись, но и изучали его, изучали его лексику и влияние этой лексики на словарный строй русской речи в целом.

Однако нас будут занимать прежде всего креативные аспекты об­разования лексикона криминального подъязыка и в связи с этим его этико-эстетические особенности, социолингвистические функции и влияние на речевые стандарты, на общеупотребительный литератур­ный язык.

В чем причины традиционной популярности и устойчивой востребованности уголовной лексики за пределами криминального мира, в так называемом гражданском обществе? Почему блатная музыка или, во всяком случае, многие ее элементы столь активно проникают в нормативный словарь? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо проанализировать основные свойства криминального лексикона в це­лом, его функции, особенности семантики номинаций байкового язы­ка, или блатной музыки, и скрытой в нем своеобразной картины мира. Главные «секреты» уголовного жаргона как особой лексико-фразеологической системы кроются, очевидно, в его специальных функциях, в общественном (или, точнее, антиобщественном) назначе­нии, которое и предопределяет многие механизмы криминальной но­минации и употребления криминонимов в живой речи. Традиция на­учного наблюдения и изучение уголовного мира дают возможность выделить две основные функции криминального языка: коммуника­тивную и индикативную, каждая из которых подразумевает специфику общения воровской среды с остальным миром и между собой. Специ­фику коммуникативной функции обычно видят в условном характере воровских номинаций, придумываемых для маскировки, для скрытого «профессионального» общения в ситуациях воровского дела. Отсюда, например, и специальные названия для разновидностей карманов на мужской одежде, содержимое которых представляет «профессиональ­ный» интерес для воров-карманников и сообщениями о которых ворам бывает необходимо обмениваться на людях: ширма - 'внутренний карман пиджака или пальто'; шкёры, шкары - 'боковые карманы'; пистоны, верхи- 'жилетные верхние карманы'; названия предметов, похищаемых из этих карманов: шмель, кожа, во­робышек ('разновидности кошельков, бумажников' в арготических подсистемах карманников разной специализации. Такую же маскирующую роль могут выполнять и некото­рые знаковые слова картежных шулеров (ср.: крепкий, перевод, мальё), а также целый ряд условных возгласов или предупреждений об опасности у мошенников разного рода: тыр! шухер! вода! шесть! зэке! шесть и два сбоку! тридцать шесть! Подобные номинации, обычно непонятные непосвященному обывателю, свидетельствуют о специальной криптофорной. или криптолалической, функции, выпол­няемой воровскими жаргонами, вследствие чего их традиционно и на­зывают условными, «тайными» языками.

Однако нельзя не признать, что блатная коммуникация отнюдь не сводится к скрытому воровскому общению. Маскировке подвергаются лишь немногие объекты и акции и только в определенных криминаль­ных ситуациях сугубо «профессионального» общения. Спектр таких «тайных» номинаций узок как по назначению, так и по привлекаемым бытовым реалиям: обычно это только обозначения некоторых избран­ных вещей и частных воровских акций. В остальном же лексика блат­ных, воровских, тюремно-лагерных и прочих криминальных жаргонов для русского человека достаточно прозрачна, и малопонятных слов для неискушенного в ней не больше, чем, например, в территориаль­ных крестьянских диалектах. Ср.:

Балдел неделю в Иркутске, был у тебя на Баррикадной, соседка твоя, чируха, трёкала, что ты с Любкой в Листвянке. На бану стак­нулся с шлеперами (выделено нами. - В. X.) Колей-Китайцем и Батом с тремя биксами, которые там тасуются. Буван обмывали на Мая­ковского у Надьки, недалеко от бана (Из письма блатного автори­тета).

По справедливому мнению Д. С. Лихачева, «воровская речь мо­жет только выдать вора, а не скрыть задуманное им предприятие: на воровском языке принято обычно говорить между своими и по боль­шей части в отсутствие посторонних». Это же обстоятельство отмечают и специалисты-психологи: «Закоренелые преступники нередко говорят на хорошем литературном языке, не ис­пользуют арготизмов и всячески их избегают, понимая, каков будет результат отражения в речи их принадлежности к преступному миру»: по фене ботаешь - тюрьму схлопотаешь...

Таким образом, условная, «тайная» природа воровского жаргона – это лишь одна его сторона, притом периферийная его особенность, которая не формирует коммуникации в целом (ибо общение организу­ется в основном за счет общеупотребительного языка). Можно, оче­видно, утверждать, что конспиративная криптофорная функция была эффективна в прошлом, в старых арго, в эпоху складывания декласси­рованных элементов в воровской мир с его центрами регионального и «международного общения», когда криминаль­ный язык имел специализированную узкую социальную базу. Сейчас же, когда использование воровского жаргона явно выходит за пределы криминального мира, когда границы этого мира стали гораздо менее определенными, функция маскировки существенно сузилась, стала «срабатывать», как правило, лишь в исключительных ситуациях со­вершения воровского действия.

Основным и всеобъемлющим назначением криминального языка была и остается индикативная функция, в известном смысле противоположная коммуникативной криптофорной: используя воров­ской жаргон в полной мере, говорящий не маскирует себя, а, напротив, заявляет о своей принадлежности к определенной социальной группе, касте, стае, обосабливается от одних речевых партнеров и устанавли­вает речевой контакт с другими, «посвященными». Для криминального мира отверженных использование блатного языка, соответствующих его лексико-фразеологических подсистем - это различение, узнавание своих, или, иными словами, опознавательная функ­ция, функция установления контакта, речевого пароля.

Антисоциальное положение лиц, добровольно (а иногда и понево­ле) избравших чуждый, враждебный для окружающих образ жизни и род деятельности, требовал и особых языковых кодов для идентифи­кации и самовыражения. Разумеется, язык не единственное средство кодификации воровской деятельности, не исключительный способ знакового самоопределения, самовыражения уголовника. Практически уголовный мир идентифицирует сам себя целым комплексом суб­культурных средств: жестами, мимикой, походкой, манерой носить одежду, тайнописью, рисунками, татуировками и даже относительно развитым блат­ным фольклором. Все вместе эти средства и выполняют комплексную индикативную функцию, которую иначе можно определить как идентифицирующую. В чем конкретно проявляется эта идентификация?

Во-первых, благодаря специфическим жестам, манерам и особен­но языку - «рыбак рыбака видит издалека» - происходит вычленение социально и психологически близких, «своих»: кто по фене ботает, блатных, блатарей; во-вторых, отдельные криминальные знаки, такие как татуировка, некоторые манеры поведения и, конечно, язык, позво­ляют коммуникантам установить статус друг друга: пахан, хёвра или просто шестёрка; и, наконец, в-третьих, эпатирующая демонстра­ция блатных субкультурных знаков, прежде всего уголовного жарго­на, служит для отторжения, отпугивания чужих, не блатных, так назы­ваемых фрайеров, ветошных, лохов, пассажиров - потенциальных или актуальных объектов криминальной деятельности. Как справедливо отмечал Б. А. Ларин, «...язык бывает средством обособле­ния общественных групп. Именно против остальных каждая языковая „партия" в городе ...отстаивает „свой" язык».

Идентифицирующая функция криминального языка перекрывает его собственно коммуникативное назначение (обмен информацией), поскольку жаргонное общение имеет конечной целью саму речь не как источник прагматической информации, но как источник общественного самосознания, как способ речевого взаимодействия с себе подоб­ным. И это подтверждается особенностями от­ношения к своему языку самих уголовников, воспринимающих блат­ную музыку как выражение группового самосознания, как своеобраз­ный раритет кастовости. Знатоки и исследователи воровской речи от­мечают, что уголовники часто избегают ботать по фене при посто­ронних (если не преследуют цели отторжения, отпугивания), ревност­но относятся к своей речевой монополии на уголовный жаргон, демон­стрируя ненависть к так называемым блатыканным, т. е. внешне тяго­теющим к блатным, не ворам, разрушающим именно то основное, патетическое, что привлекательно для воров в их языке. Выход воровского слова за пределы своей среды, популяризация его вне уголовного мира традиционно стимулировали уголовный мир к порождению нового слова взамен «утраченного», т. е. «очищения» раритета (там же). К этому следует добавить, что авторство в новооб­разованиях обычно исходило от самых авторитетных представителей уголовной среды - авторитетов, паханов, - а мастерство владения блатной музыкой для одних служило знаком в лагерной иерархии, для других было «преимуществом такого же масштаба, как физическая сила».

Идентифицирующая (контактоустанавливающая) функция кри­минальных подъязыков в известной мере предопределяет и содержа­тельную специфику уголовных жаргонизмов: выбор понятий для номинационных и реноминационных процессов, способы номинации и особенности семантической структуры слов и устойчивых сочетаний. М. А. Грачев в связи с этим считает целесообразным рассматривать и номинативную функцию, специальную и особую для воровского арго.

Номинационный процесс в мире уголовной речи отличается очень определенной избирательностью, направленностью на узкую сферу конкретных понятий, охватываемых потребностями криминального промысла, т. е. на то, что Б. А. Ларин называл идеологиче­ским инвентарем арго и в связи с чем М. А. Грачев считает необходимым говорить о специальной мировоззренческой функции языка деклассированных. С идеологическим инвентарем уго­ловного мира связан криминальный тезаурус, который включает «профессиональный» терминоидный слой воровской речи (некоторые элементы именно этого слоя выполняют криптофорную функцию «тайных» наименований специальных понятий), а также собственно идеологический - блатные переименования общеизвестных понятий, содержащие специальные социально-групповые оценки: «преступник и справедливость», «преступник и закон», «преступник и семья», «преступник и женщина» и т. д.

Два главных слоя криминонимов. «профессиональный» термино- и оценочно-идеологический, представляют идеологический тезаурус блатного мира в виде понятийного поля, строящегося на ос­нове базовых смыслов и представляющих их лексических групп:

субъекты антиобщественных действий – уголовник (блатной, блатарь, урка), главарь {авторитет, пахан, бугор), вор (фармазон, домушник, щипач,), убийца (мокрушник, мясник, рогомёт), грабитель (камикадзе, крутой, стопорщик), насильник (агрессор, амурик, вурдалак,, заключенный (зэк, бак­лан, бугор), пьяница/пьяный ( алкаш, бухой, политурщиr), наркоман (наркеша, торчок, таблеточник), наводчик (мок­рица, давателъ, суфлёр), карточный шулер (катила, ковщик, накладчик), бродяга (бич гопник, дворняга);

объекты криминальных акций и оценок - потенциальная жерт­ва и потерпевший (больной, ванёк, дятел), изнасилованный (барашек, харёк, петух), женщина/любовница/сожительница (баруха, батон), глу­пый/ненормальный человек (ваня, дуб, дубарь);

враги - милиция (гадиловка, гестапо, зверинец), милиционер (беспредельник, бутыр, борзой), надзиратель/охранник (начальник, ванёк, вертухай), доносчик (дятел, звонарь, копальщик);

акции воздействия на объекты - кража (дело, бомбёжка, покуп­ка), грабёж/разбой (гоп-стоп, наезд, прихват), воро­вать/украсть (бомбить, гастролировать, жиганитъ), бить (венчать, гвоздить, кормить), ударить/избить (вломить, вправить мозги, дать дрозда), убить/убивать (грохнуть, завалить, загасить), насиловать/совершать половой акт (взять на абордаж, вздрючить, впендюрить), лгать/обмануть (баки вколачивать, буровить, вешать лапшу на уши) следить/наблюдать/вы­яснять (зекать, зетить, вентилировать), доносить/предать (козлить, заложить, застучать), арестовать (брать, вязать, загре­сти);

действия, события, состояния - пить спиртное (балдеть, бухарить, бухать), употреблять наркотики, быть в наркотическом состоянии (балдеть, вмазаться, глотать коле­са), играть в карты (дуться, катать, лакшить), сходка (правилка, круг, толковище), отбывать срок наказания (быть в санатории/на курор­те/на даче, загорать, звонить), умереть (досрочно освободиться, зажмуриться, откинуть/отбросить коньки/копыта); инструменты и средства криминальных акций - нож (выки­дыш, гланда, инструмент), пистолет (вальё, дура, пушка), приспо­собления для взлома, отмыкания (арматура, фомка, гитара), игральные карты: колоды и масти (библия, гадалки, инструмент, картинки), мужской половой орган (аппарат, балда, балун);

места расположения, пребывания - притон (база, берлога, хата), тюрьма/камера/лагерь (академия, гостиница, бутырка);

предметы и цели - деньги (бабки, барашки, башли), кошелек/бумажник (воробей, киса, лопата), карман (гомак, ксивник, нутряк), спиртное (бормотуха, бухина, водяра), наркотик (антрацит, балда, божья травка), чай (бапкал, каша, лапа), женские половые органы (копилка, корыто, лоханка);

эмоции - пугаться/бояться (бздеть, пересрать, ссать), испытывать удовольствие, наслаждение (балдеть, кайфовать, тор­чать).

Разумеется, перечисленные базовые смыслы и лексические груп­пы жаргонной лексики не исчерпывают всего мира криминальных реалий, однако поле в целом представляет систему опорных понятий идеологического инвентаря уголовного мира, базовые смыслы, за пределами которых остается сравнительно небольшое число периферий­ных реалий. Идеологический инвентарь блатного сознания составляет очень узкую и притом специализированную область в глобальном об­щечеловеческом мире вещей и признаков. Уголовный мир вполне до­вольствуется сферой своих «внутрицеховых» интересов и представ­ляющей ее лексико-фразеологической системой. Такие смысловые категории, как «природа», «пространство», «время», многие категории культуры, цивилизации, человеческих отношений остаются, как пра­вило, за пределами криминального языка. И это естественно, ибо уголовные жаргоны, несмотря на их широкий размах и заметную позицию в системе социальных диалектов живого русского языка, в целом предназначены для обслуживания только сво­их интересов - узко «профессиональных», кастовых, и для этого ис­пользуют приспособленную к собственным потребностям специаль­ную лексико-фразеологическую систему. Но при этом речь блатных строится все же на основе общеупотребительного русского языка, его базовой лексики, структурных слов и грамматических форм, что и по­зволяет непосвященному понимать общий смысл жаргонизированного повествования. Ср.:

В зоне держит масть пахан. Все зэки перед ним рога в землю. А кто хвоста поднимет или кйпеж устроит, тех сразу отрихтуют, а то и замочат. И никто не забазлает. Под лапой у пахана урки, своя кодла. В буграх всегда своя хёвра и везде есть свои шестёрки, даже в ментовской конторе. Пахан никогда не вкалывает, для этого есть мужики. Ну и суки, конечно. (По материалам Д. С. Балдаева).

Главное, что отличает криминальный язык и что составляет его особую роль в русском языковом сознании (помимо некоторых фонетико-интонационных признаков и грамматических предпочтений), за­ключается в особенностях семантики жаргонизмов, в механизме их порождения и обновления, а также употребления в речи. Лексико-фразеологическая система блатной музыки характеризуется, с одной стороны, поразительной живучестью, устойчивостью большинства номинаций, а с другой стороны - уникальной подвижностью, лабиль­ностью словаря. Анализ таких взаимно удаленных по времени источ­ников, как «Условный язык петербургских мошенников, известный под именем музыки или байкового языка» В. И. Даля (1990), «Босяцкий словарь» И. А. Авдеенко (БС), очерки Г. Н. Брейтмана о преступ­им мире (Брейтман, 1901), «Блатная музыка» В. Д. Трахтенберга (СБМ) и современные специальные словари (СБМФ, СВЯ, СЖСВ, СТЛБЖ. ТСУЖ и др.), обнаруживает, что традиционный лексикон уголовной среды в целом сохранил свою основу, свое лексико-семантическое ядро. <…>

<…>Разумеется, есть и определенные «потери», прежде всего исторические. Утрачены такие номинации, как барчук - 'господин во фраке', аршин - 'купец', комзолка - 'кафтан', мякоть - 'подушки с экипажей', а также многочисленные блатные ре-номинации старых денежных знаков: гришка - 'гривенник', марлик -'пятиалтынный' и пр.

В то же время некоторые из семантем преодолели социально-исторические коллизии путем частичной трансформации веществен­ного содержания слова и продолжают функционировать в обновлен­ном виде, но с сохранившимся в целом смыслом, ср.: бутырь - 'горо­довой' (Даль, 1990) = бутыр - 'сотрудник милиции' (ТСУЖ, СТЛБЖ); талыгай (толыгай) - 'военный' (Даль, 1990) => 'военнослу­жащий внутренних войск МВД' (СТЛБЖ); лихач - 'извозчик, который заодно с мошенниками' (Даль, 1990) => 'легковой автомобиль, такси' (ТСУЖ); фараон - 'будочник' (Даль, 1990) => 'милиционер; сторож' (ТСУЖ) или 'старший офицер милиции' (СТЛБЖ).

Поразительная динамичность, изменчивость, пластичность кри­минальной лексики зависит не только от жизненной необходимости ее носителей приспосабливаться к историческим изменениям общества, но и от внутренних, имманентных свойств самой уголовной среды и ее подъязыка. Идентифицирующая (различительная, контактоустанавливающая) функция уголовных жаргонов сама стимулирует уникальное сочетание стабильности и быстрой изменчивости. Постоянная борьба за выживание, за первенство в воровской среде, за самоутверждение в уголовной иерархии требует, среди прочих качеств, мастерства владе­ния блатной музыкой: говорящему для подтверждения причастности к воровской стае необходимо демонстрировать своеобразную речевую компетенцию: владеть базовой лексикой криминального подъязыка и в то же время регулярно поражать воображение партнеров новинками. Иначе говоря, сохранять знакомые «мелодии» блатной музыки и при этом постоянно импровизировать - менять ее «тональность», «звуко­вые краски» и «оркестровку». Чем ярче образность, сильнее эмоцио­нальность и резче вульгарность словоупотребления, тем выше шансы говорящего укрепиться в статусе авторитета, пахана, бугра, козыр­ного, центрового, князя или просто блатного. Следовательно, носи­тель блатной музыки, и особенно изобретатель ее шокирующих «зву­ков» и «мелодий», должен быть человеком в известном смысле твор­ческим. Определенных творческих усилий требует и восприятие блат­ной речи, насыщенной лексическими и семантическими новациями, криминонимами с диффузной, контекстуально зависимой семантикой, а также обширными рядами дублетно-синонимических вариантов. Та­ков, например, известный ряд экспрессивных номинаций криминаль­ного происхождения с общим смыслом 'умереть': гикнуться, дать дуба, накрыться, окочуриться, откинуть коньки, перекинуться, ско­пытиться, надеть деревянный бушлат и пр. Отнюдь не смешное и даже драматическое вещественное содержание каждой из единиц ряда подавляется коннотативными экспрессивно-оценочными наращения­ми. Шокирующая неожиданность, парадоксальная образность сравне­ния преодолевают базовый смысл, делают номинацию несерьезной и даже комической, а значит и в некотором отношении привлекательной для массового восприятия.

Блатная музыка - важная составная часть так называемого блат­ного стиля. Под «стилем» в этом случае понимается характеризующая совокупность субкультурных признаков воровского мира, его соци­ально-психологических особенностей, но. прежде всего, традиции со­циального поведения, включая манеру говорить, вести себя, одеваться и пр. Знатоки, имевшие дело с воровским миром в силу тех или иных обстоятельств, легко выделяют блатных в любой социальной среде благодаря именно блатному стилю, который, как и язык криминаль­ного мира, с одной стороны, служит средством для идентификации «социально близких», а с другой - является способом отторжения «чужих», своеобразным приемом самозащиты во враждебном окруже­нии фраеров. В. Шаламов видел внешнее выражение традицион­ного блатного стиля в следующих характеристиках: непередаваемой наглости усмешка, особая ленивая походка, брюки выпущены на сапо­ги особым напуском, крест на шее, шапка-кубанка на зиму и «капитанка» - летом. Блатарь может быть груб и дерзок с любым начальни­ком... Этот «шик», этот «дух» он даже обязан в некоторых обстоя­тельствах показать во всей яркости (Шаламов, 1989: 499). Некоторые перемены новейшего времени коснулись, может быть, только деталей, но суть, или «шик» и «дух», блатного стиля осталась, разумеется, не­изменной, ибо криминальный мир, как и всякая герметичная система, консервативен. По-прежнему, как часто пишут журналисты, знаковым жестом уголовника остаются «пальцы веером», поведение характери­зует истеричность, а к внешним аксессуарам прибавилась массивная золотая цепь на шее, нередко с крестом, - отражение специфического представления об «аристократизме» и «светскости». И, разумеется, характерной и устойчивой составляющей блатного стиля является речь уголовников.

С. Довлатов (1993), знакомый с уголовным миром не пона­слышке, писал: «Лагерная речь не является средством общения... и менее всего рассчитана на практическое использование. И вообще, является целью, а не средством... Лагерная речь - явление творче­ское, сугубо эстетическое, художественно бесцельное... Лагерный язык затейлив, картинно живописен, орнаментален и щеголеват (с. 99). Затейливость и щеголеватость придаются блатной речи раз­ными средствами, в том числе и интонационно-фонетическими. В. Шаламов, характеризуя манеру речи блатного, приводит некоторые типичные особенности произношения русских слов, очевидно, одес­ского, еврейско-украинского, не имеющего уже социально-этнической опоры, но сохраняемого в воровской среде как корпора­тивный раритет: «Один из блатных главарей... на вопрос врача об убийствах медиков на приисках, совершенных ворами, ответил, смягчая гласные после шипящих, как выговаривают все блатари: «в жизни разные положения могут быть, когда закон не должен приме­няться ...».

Характерная и показательная речевая составляющая блатного стиля - модусная ориентация лексики и семантики словаря декласси­рованных. Арготические номинации и жаргонные реноминации кри­минального языка последовательно характеризуются эмоциональной аффектацией (тюряга, волчара, жаронуть, несознанка), подчеркнуто вульгарной и циничной образностью <…> и последовательной направлен­ностью на разные формы негативного воздействия на объект: насили­ем, оскорблением, унижением слабого или, в лучшем случае, издева­тельской насмешкой. Вариации экспрессивно-оценочного модуса от­чуждения просматриваются почти во всех криминальных переосмыс­лениях, например: «девушка» - бревно, корзинка, шавка, хромосома; «ударить» - вправить мозги, дать по рогам, заделать козу, за­сандалить.

Не следует, впрочем, думать, что блатной стиль - непременная особенность социального поведения всякого преступника. Конечно, это, прежде всего, особая «привилегия» так назы­ваемых воров в законе, т. е. лиц, придерживающихся корпоративных воровских традиций. Однако в последнее время, в условиях набираю­щей силу языковой интеграции, блатной стиль и составная его часть - блатная речь - выходят за пределы собственно криминальной среды и становятся своеобразным и относительно популярным, универсальным средством психологического воздействия на коммуникативного парт­нера и средством речевого самовыражения.

А. А. Леонтьев в связи с этим пишет: «Несобственные функции „блатного языка" - использование его людьми, не имеющими к нему никакого отношения, - можно объяснить интуитивным стремлением: а) избежать речевых штампов, б) выделить себя при помощи речи. Чаще всего в наше время арготические слова и выражения использу­ются подростками, причем отнюдь не профессиональными уголовни­ками. ... Стремление к самоутверждению вообще свойственно подро­сткам в большей степени, чем взрослым. Следует также учитывать что у подростков менее регламентирован выбор норм поведения... Это выражается нередко в отрицании общепринятых норм, в том числе и речевых. В таких случаях как бы возникает „норма наоборот" -„блат" воспринимается как заведомая „не норма".

Интересно, что подростки владеют „блатом" лучше, полнее и ши­ре, чем взрослые правонарушители. Более того, закоренелые преступ­ники нередко говорят на хорошем литературном языке, не используют арготизмов и всячески их избегают, понимая, каков будет результат от­ражения в речи их принадлежности к преступному миру... В представ­лении подростков отсутствует отождествление арготических выраже­ний с той деятельностью, которая в них фиксируется: арго для них практически бессодержательно или связывается с такими особенностя­ми жизни преступного мира, которые привлекательны для этого воз­раста - „романтикой", силой и ловкостью, находчивостью в опасных ситуациях и т. д. Большую роль играет здесь то, что вообще любые ар­готизмы обладают очень яркой экспрессивной окраской и в этом смыс­ле очень агрессивны...».

Таким образом, индикативная (идентифицирующая) функция блатной музыки принимает характер не только и не столько социаль­но-групповой идентификации, сколько психологической и в некотором роде эстетической. Это весьма своеобразная эстетика, эстетика нового, необычного, яркого, сильнодействующего. В этом ее известная попу­лярность и притягательность для массового носителя русского языка. Традиционное общественное табу, накладываемое на употребление в речи криминонимов, многократно усиливает их стилистический заряд, благодаря чему для многих говорящих воровские жаргонизмы обла­дают и дополнительной привлекательностью запретного плода.