Жирков. Русская журналистика от золотого века до трагедии 1900-1918

тому, что публицист «Нового времени» твѐрдо встал на позиции государственника. Ему казалось, Россия катится к краху.

В 1904 г. в «Письмах к ближним» выходит его статья «Лев Толстой, Менделеев, Верещагин».71 Она строится на сопоставлении отношения к войне этих выдающихся деятелей русской культуры: «Три великих имени, три измерения духа русского, три знаменитости, признанные во всѐм свете. Все трое, встревоженные громом войны, откликнулись на неѐ громко и каждый по-своему». Публицист оперирует такими фактами, как «живая драма, не написанная, а пережитая» художником Верещагиным; появление «огромной статьи» Толстого «Одумайтесь!» в «Times», которую он не называет и не цитирует впрямую по цензурным условиям, но делает пометы, по которым ясно, что речь идѐт о ней и статьи «Заветные мысли» Менделеева.

«Не знаменательно ли, – ставит проблему публицист, – что люди одного и того же древнего поколения, одного века, почти сверстники, отнеслись к войне полярно-противоположно?».

С восхищением он описывает мужественное поведение на войне художника-баталиста Верещагина, палитра которого составила ему славу «врага войны». Но погиб он трагически – «добился смерти, прямо кошмарной по ужасу: от взрыва, огня и морской пучины одновременно».72

Умело автор вводит в сравнение с ним фигуру Толстого как «врага войны». «Непоколебимо веруя в основное благородство этого великого человека, – признаѐтся публицист, – я не могу оспаривать его иначе, как с глубокой почтительностью. Но есть пункты в учении Толстого, с которыми я никогда согла-

ситься не мог. Amicus Plato? Sed vagis amica veritas» (Платон – друг, но истина – больший друг. – Лат. – Ред.) 73 «Как и многим пророкам и мудрецам, Толстому…, – заявляет Меньшиков, – недостаѐт того непосредственного постижения вещей, которое утаено от мудрых и открыто младенцам».

Публицист обвиняет Толстого «в глубоком презрении к человеческому роду, такому, каков он есть, к его бесконечной ткани государств, религий, установлений, к его пестро-узорному труду, к его промышленности и торговле, к науке и искусству,

101

ко всему, что тешит бедное человеческое сердце. Отсюда же одновременно отрицание брака, создающего людей, и отрицание войны, уничтожающей их». «С этими крайними отрицаниями мне, – заявляет Меньшиков, – согласиться трудно».74 Толстой обвиняется в умственной анархии, а его учение называется анархическим.

У читателя, по замыслу автора статьи, начинает вырабатываться установка на то, как надо относиться к войне: не как Толстой – отрицатель еѐ, а как Верещагин, трагически погибший на боевом посту и к судьбе которого естественно сочувствие будет у каждого.

Далее в статье дано сопоставление Толстого с Менделеевым, который как раз в отношении к войне «диаметрально противоположен» ему: «Вот природа русская, как она есть, вот вера естественная, внушѐнная не книгами, а самой жизнью». У Менделеева, ставшего тогда публицистом, автор находит «почти простонародное политическое миросозерцание», по которому учѐный «стоит за мир, но, чтобы отстоять мир, он не видит иного способа, как тот, который принят во всей природе: действие с одной стороны должно быть уравновешено противодействием с другой. Против силы должна быть выставлена непременно сила же. Настоящую войну он считает не только вероломной со стороны Японии, но и неизбежной…».75

Таким образом, читатель такой известной газеты, как «Новое время», при всех красивых и прекрасных отступлениях о великом и хорошем Толстом на конкретном сравнении трех деятелей русской культуры, получает модель единственно верного выбора: не слушать призывы Толстого против войны, внимать же словам публициста Менделеева, брать за образец поведение Верещагина. По Меньшикову, Толстой как философ слишком далѐк от жизни, даже оторван от неѐ и живѐт собой.

Начиная с этого произведения, одним из направлений публицистики Меньшикова становится нейтрализация влияния Толстого на общество. Их личные отношения прерываются. Но попрежнему между ними оставалась невидимая временная связь. Они по-прежнему следили за творчеством друг друга.

102

Позиция Толстого лаконично выражена им в письме от 14 сентября 1905 г. Великому князю Николаю Михайловичу Рома-

нову: «Я – человек, отрицающий и осуждающий весь существующий порядок и власть и прямо заявляющий об этом».76

Меньшиков в этом смысле был полным антиподом Толстого. Он прямо заявлял: «При всей сложности моей натуры я, кажется, более государственник, чем революционер, ибо при двукратном выступлении революции – в 1881 и 1905 гг. – я безотчетно становился на сторону государства… Я убеждѐн, что ничто так не развращает народ и не революционизирует его в большей степени, чем безнаказанность зла в представителях самой власти. Вся подлая часть народа получает при этом неслыханную поддержку, соблазн и оправдание. Вся благородная часть народа получает глубокое оскорбление».77

Имя Толстого всѐ чаще стало встречаться на страницах его дневника «Письма к ближним» и в статьях газеты с критическим оттенком, а для наглядности в сопоставлении с разного плана и масштаба известными историческими лицами. Так, в памфлете Меньшикова «Два пророка» (1907) дано сравнение пророков Моисея и Толстого, но основным и, главным образом, негативным героем его является именно Толстой.78

В год 80-летия Л.Н. Толстого, несмотря на протесты юбиляра, общественность чествует великого русского писателя и мыслителя.

22 – 25 июня в Петербурге состоялся первый профессио-

нальный съезд журналистов России – так он был назван жур-

налом «Журналист» в 1914 г.79 На нѐм присутствовало 133 (50 внепетербургских) представителя 89 повременных изданий. На съезд для наблюдения был командирован градоначальником особый чиновник.

Основным вопросами съезда, по формулировке отчета из «Вестника Европы», написанного К.К. Арсеньевым по горячим следам события, были: «как самой печати наиболее достойно

почтить день 80-летия Л.Н. Толстого и какая задача лежит на русской печати в смысле указания наилучших способов повсеместного ознаменования этого радостного для России дня,

103

без нарушения воли великого писателя». Форум высказался за создание фонда на дом-музей им. Л.Н. Толстого.

Ссылаясь на опыт Англии, где чествуется Шекспир; Германии, где существует культ Гѐте, публицист и историк В.Я. Богучарский в обстоятельном докладе подчеркнул, что в России есть равновеликий им Л.Н. Толстой, и «на обществе

лежит обязанность увековечить за поколениями настоящими и грядущими те духовные богатства, которые дал миру гений Толстого».80

Литераторы и журналисты, посвятив съезд великому писателю, показали обществу, в котором светская и духовная власти стремились остановить чествование Толстого, какое значение они придают тому, что было сделано для России Толстым, какую огромную роль играет его Слово для России и всего мира.

На фоне этого и супротив чествования журналистами Толстого М.О. Меньшиков решился дискредитировать его публицистическую и журналистскую деятельность. Основным поводом к этому послужило эссе писателя «Не могу молчать!» – протест против казней, прозвучавший летом 1908 г. на весь мир. Пройти мимо такого выступления Толстого Меньшиков по статусу официального публициста не мог. Он попытался снизить эффект публицистического слова великого писателя на мировое общественное мнение.

В «Новом времени» печатаются одна за другой его статьи: «Лев Толстой, как журналист» (11 июля), «Толстой и власть» (10 августа). Конечно, Меньшиков хорошо понимал, какую обиду он наносит Толстому, когда в первой статье характеризует его шедевр «Не могу молчать!» как «просто слабо написанную, не волнующую, не убедительную статью». Мало того, вопреки фактам, он делает следующий обобщающий вывод: «Самый плохой сорт писаний великого беллетриста – его газетная публицистика. Тут он почти никогда не выше посредственности, часто ниже еѐ. О таланте Толстого в этой области не может быть и речи».

Во второй статье Меньшиков пытается объяснить, почему в создавшихся условиях власть вынуждена прибегать к жестоким мерам, почему он еѐ защищает от нападок Толстого. «Когда

104

революционеры ополчаются на правительство, – замечает он, – образованное общество может оставаться более или менее равнодушным. Что такое революционеры? В подавляющем большинстве это не слишком внушительный народ… Пока на правительство восстаѐт вот эта слабость, образованный круг может сохранять сочувственный власти нейтралитет». Другое дело, когда на эту стезю встаѐт Толстой, и когда он «выступает не против таких-то и таких-то чиновников, а вообще против учреждения власти, сложившейся в веках, т.е. составляющей факт природы. Тут мы, люди культуры, невольно выходим из своего равнодушия. Здесь перед нами развѐртывается зрелище грандиозное, почти трагическое. Здесь каждый должен определенно выяснить – перед совестью своей – на чьей он стороне».

Меньшиков полемизирует с взглядами Толстого на государство. Он считает, что есть «общечеловеческие, обязательные для всех правительств» «законы самой природы», «установления человеческие, столь долговременные и прочные, как собственность, торговля, власть, деньги и пр.». В части статьи, названной обвинительно по прокурорски «Подговор к насилию», явно навеянной крестьянскими выступлениями 1905 – 1907 гг. Меньшиков останавливается на требовании Толстого – уничтожить частную земельную собственность. «Этого хочет будто бы весь народ, это будто бы «вечное и справедливое требование всего народа», это будто бы идеал народный. Говорю «будто бы», потому что в действительности, конечно, нет ничего подобного».

В конце статьи Меньшиков даже делает упрѐк Толстому: проповедуя отказ от земельной собственности, сам-то он от неѐ не отказался.

Своим выступлением публицист, можно сказать, вызвал огонь на себя. Протест против его точки зрения был выражен в выступлениях многих видных деятелей русской культуры. Известный литератор и общественный деятель К.К. Арсеньев назвал публикацию Меньшикова «длинным вздорным фельетоном». Во «Внутреннем обозрении» «Вестника Европы» он дал достойную отповедь журналисту «Нового времени». «Появясь в самый разгар эпидемии смертных казней, статья Л.Н. Толстого

105

―Не могу молчать‖ должна была произвести – и действительно произвела – потрясающее впечатление, даже в том неполном виде, в каком она воспроизведена русской печатью», – подчеркивал Арсеньев. «Нужен большой запас черствости, чтобы не испытать на себе этого действия, – иронизировал он по поводу выступления Меньшикова, не называя его имени, а отсылая читателя к статье из № 11614 «Нового времени», – и ещѐ больший запас… бесцеремонности, чтобы сделать попытку ослабить или уничтожить его в других».81

Новым поводом полемики с взглядами Толстого для Меньшикова стал уход 23 декабря 1908 г. из земной жизни Иоанна Кронштадтского. Публицист обе статьи, посвящѐнные святителю, – «Памяти святого пастыря» (23 дек.) и «Завещание отца Иоанна» (25 дек.) – построит на сопоставлении двух великих современников Иоанна Кронштадтского и Льва Толстого.82 Созданы они вдохновенным пером. Автор, явно симпатизируя отцу Иоанну, поднимает в них больные проблемы цивилизации. Провожая в мир иной известного духовного пастыря, Меньшиков подчеркивает, что Кронштадтский «мужественно выступил против нашей революции и в церковных проповедях, ссылаясь на знаменитую 13-ю главу послания к Римлянам, напоминал власти еѐ ―долг подавлять смуту‖».

В первой статье Меньшиков подчѐркивает: «Только ―святой‖ объемлет всѐ воображение народное, всю любовь – и особенно восторженную любовь наиболее любящей половины нации – женщин. За эти тридцать лет ни один человек в России не сосредоточивал на себе такого всеобщего поклонения, как ―кронштадтский батюшка‖. Сколь ни громадна слава гр. Л.Н. Толстого, он подавляющему большинству простонародья неизвестен вовсе. С именем его не соединено таинственных, заветных чувств, что связывают с ―отцом Иоанном‖ всякую дере-

венскую бабу, всякого пастуха, всякого каторжника в рудниках Сибири».83

Публицист рассказывает о встречах с отцом Иоанном, его жизни и деятельности, его отношении к Богу, его врагам. За всем повествованием подспудно стоит противопоставление Толстому,

106

поэтому естественно то, что конец статьи посвящѐн именно этому сравнению: «Оба великих сверстника, кронштадтский и яснополянский старцы, полярно противоположные по духу, составляют гордость России, ибо оба выражают с исключительной силой наш национальный гений. Толстой воплотил в себе могущество оторвавшейся от народа аристократии: знатный, богатый, художественно одарѐнный, Толстой вместил в себя все утверждения и все отрицания мира. Выросший под громадным влиянием Руссо и Шопенгауэра, Толстой доразвился в наитиях Будды и Лаоцзы. Не то отец Иоанн: подобно Ломоносову, он вышел из народа, из глухих северных преданий, из той благочестивой старины, которая осталась в полузабытом прозвище ―святая Русь‖. Невдалеке от освещающих север, точно полярное сияние, гробниц угодников соловецких отец Иоанн воспринял своѐ озарение веры, свою глубокую приверженность к непостижимому Богу, свою страсть к Христу и к общению с ним через трогательные обряды, древние, как сам народ, священные, как родное прошлое».

Обратим внимание на последние слова текста, прямо полемизирующие с неприятием со стороны Толстого этого типа общения с Христом. Сопоставление «старцев» получает завершение в лаконичном рефрене уже сказанного: «Бурно мятущийся и гневный Толстой – самое великое, что создала интеллигенция наша. Неподвижный и пламенный в своей вере отец Иоанн – самое великое, что создал простой народ за последние 80 лет». Дальнейшим завершающим обобщением Меньшиков как бы отодвигает фигуру Толстого на второй план: «Отец Иоанн – носитель народной культуры, от Антония и Феодосия Печерских, от Сергия Радонежского до Тихона Задонского и Серафима Саровского. Плоть от благороднейшей плоти народной, кость от костей его, кронштадтский старец не мечтал только о святой Руси, сам нѐс еѐ в своѐм сердце! Вот чем он дорог народу. Вот почему народ сразу признал его своим, как все сразу видят святильник наверху горы».84

Во второй статье Меньшиков анализирует деятельность Иоанна Кронштадтского в соответствии с теми «двумя завета-

107

ми», которые «завещал почивший» – благочестие и труд. «Я думаю, – приходит он к выводу, – благочестие, проповедуемое церковью, не только совместимо с гражданской свободой, но составляет необходимое условие последней. Только благочестие обеспечивает свободу, и ничто больше! Только нравственный закон, обуздывающий людей до начала всякого деяния, в самом источнике их – воле – может примирить отдельные свободы, согласить их и уравновесить». Меньшиков рассматривает благочестие как «нравственный регулятор»: «И государственность, и христианство начали обуздывать дикую свободу и преобразовывать еѐ в культурные, правовые нормы. Одной государственности оказалось недостаточно, так как внешнее насилие ставит пределы, но не останавливает стремления дикой воли. Необходима была строгая религия, власть над совестью и рассудком, чтобы заставить каждого гражданина быть собственным судьей и стражем закона».85

«Принято думать, – замечает публицист, – будто общества падают от тирании и возрождаются от свободы. Но история учит, что судьбу гражданственности решает третье сопутст-

вующее условие – нравственное состояние. И тирания, и свобода одинаково возвышают общество при благочестии его, и одинаково роняют – при нечестии» (Подчеркнуто нами. –

Г.Ж.). Автор статьи ссылается на историю Рима и ислама. Будучи благочестивыми в начале республики Рим, в начале тирании ислам «возвышались и покоряли народы. Наоборот, разврат цезаризма, как разврат афинской демократии, погубили древний мир».

Статью «Завещание отца Иоанна» завершает явный выпад против Толстого, затрагивающий и прошлое еѐ автора, от которого он во многом отказался: «В нашей стране Маниловых и Обломовых, в век философии неделания и непротивления, отец Иоанн звал народ русский не к ленивому, а к деятельному благочестию и звал к благородной свободе. Личной религией его был неустанный труд, направленный волей Бога. Пусть примет народ наш ту же веру – и он спасѐтся».86

108

Но король русской публицистики, этой, по его словам, десятой музы, до конца деятельности и жизни пронесѐт имя

Л.Н. Толстой?» (1910, 13 апр.), «Памяти Л.Н. Толстого» (1910, 9 ноября), «Очень сложное самоубийство» (1910, 14 ноября), «Кризис толстовства» (1910, 20 ноября) и др. В них по-прежнему даѐтся высокая оценка Толстого как художника слова, писателя. Статью Меньшикова «Памяти Л.Н. Толстого» архиепископ Никон (Рождественский) назовѐт панегириком еретику.87 Толстой, так или иначе, будет влиять на его творчество, для которого без Толстого не существовало другого Времени. А задачей публициста, по Меньшикову, является – разъяснять

«смысл времени, какой самому читателю не всегда постижим и ясен».88

Творчество М.О. Меньшикова было разнотемным, многогранным, но и рассказанный здесь сюжет показывает, какого высокого уровня достигла русская газетная публицистика начала XX в. Это был отклик на жгучие проблемы современности. Это была летопись жизни тех лет, сохранившая потомкам еѐ дыхание.

3.3. Частная печать России

Печать страны в течение всей еѐ истории основывалась властью, хотя почти с начала еѐ возникновения рядом с официальными изданиями выходили с разрешения власти частные. Развитие капиталистических отношений, информационного рынка способствовало постепенному росту числа и влияния в обществе частной прессы.

В большинстве своѐм частные издания носили коммерческий характер и были во многом аполитичными, программирующими просветительский характер. Незначительную их часть с некоторой натяжкой можно назвать оппозиционной – насколько позволял цензурный режим (ряд журналов или, например, газета «Русские ведомости»). Начало XX столетия – период становления действительно

109

оппозиционной, политической, партийной журналистики,

значение которой в обществе возрастало вместе с обострением в нѐм атмосферы, ростом конфликтности, противостояния разных социальных групп и сил.

В начале века русская периодическая печать интенсивно развивается. К 1908 г. число изданий (2028) в России по сравнению с началом века (1074) удвоилось, а к кануну Первой мировой войны почти утроилось (2915) (См. таблицу). Наблюдается рост провинциальной печати.

Таблица

Динамика развития периодики России в начале XX века

В системе журналистики России как результат внутренней политики власти, деятельности цензурного ведомства слабое развитие получил национальный типологический фактор, хотя русское государство всегда было многонациональным. Более близкие к Европе регионы имели прессу на родном языке: Польша (на конец XIX в.) – 64 издания, Прибалтика – 90, часть Закавказья: 5 – на армянском языке, 5 – на грузинском, некоторые европейские диаспоры: – на немецком 41 изд., на французском – 8. Следующая таблица позволяет увидеть соотношение изданий, выходивших в стране на русском и других языках:

Таблица

Языковое соотношение периодических изданий

(указано их число, % – от общего числа)

110