§2. Евразийский анализ Октябрьской революции 1917 года как перехода к новому этапу в развитии Российского государства

Было бы, конечно, неверно утверждать, что отношение евразийцев к советской власти, к ее лидерам было единодушным. Скорее наоборот, что в конечном счете выразилось в организационном расколе евразийского движения в начале 1930-х гг. Но в чем подавляющее большинство евразийцев были единодушными, так это в общей оценке революции 1917 г., которая, по их мнению, дает России-Евразии, может быть, последний шанс для сохранения своей евразийской культуры и государственности в противостоянии агрессивному Западу. Наиболее отчетливо эта позиция выражена, на наш взгляд, одним из основателей движения - П.П. Сувчинским. «На протяжении последних веков европейской истории Россия не раз оказывалась противопоставленной Западу. Если современные русские поколения не придут в себя и не учтут нынешнего изолированного положения России, когда сама судьба в последний, может быть, раз открывает возможность для русского народа найти свои самоначальные и самостоятельные пути и возможности, чтобы побороть в лице революции злосчастное свое «западничество» и начать созидать по-новому, хотя и в каком-то соответствии с самым старым, свою духовно-эмпирическую судьбу, если и небывалый опыт революции не приведет к уразумению всей лживости основ современного «передового строя жизни», тогда нужно будет признать, что все страстные мечты и пророчества русских прозорливцев о назначении России были видением всего лишь великой исторической возможности, которую сама же Россия сознательно отвергла, предпочтя отдать себя общей судьбе европейской цивилизации»¹.

Для того чтобы использовать этот, «может быть, последний шанс», по мнению евразийцев, необходимо тщательнейшим образом изучить причины русской революции и сделать все, что требуется для ее преодоления, которое становится возможным лишь при пробуждении исторической памяти.

Евразийцы отвергают широко распространенные в то время среди русского зарубежья взгляды на революцию, как на дикий и бессмысленный бунт, напоминающий мятежи Разина и Пугачева. Еще более решительно они выступают против истолкования факта революции как переворота, организованного группой злоумышленников, прибывших «в запломбированных вагонах» и вызвавших всероссийский пожар революции на деньги германского Генерального штаба. Такой подход, по мнению евразийцев, не обладает ни научным содержанием, ни глубиной политического анализа и служит, прежде всего, низкопробным пропагандистским целям. Революция, считают евразийцы, - «глубокий и существенный процесс, который дает последнее и последовательное выражение отрицательным тенденциям, исказившим великое дело Петра, но вместе с тем открывает дорогу и здоровой государственной стихии... Революция прежде всего саморазложение императорской России, гибель старой России как особой симфонической личности, индивидуализировавшей русско-евразийскую культуру, и смерть ее в муках рождения России новой, новой индивидуализации Евразии»¹. Принимавший активное участие в движении, а затем отошедший от него Г. Фроловский, которого так любят цитировать современные критики евразийства, о русской революции выразился весьма определенно: «Конечно, революцию никто не «делал» и никто в ней, в ее ужасе, в ее горе не виноват. Она сделалась сама, родилась неотразимо, как итог всего предшествующего русского исторического процесса. В революции все неотвратимо, все запечатлено знамением Рока»².

История показывает, считали евразийские мыслители, что в революционной анархии с полной ясностью обнаружился давний трагический разрыв между народом и правящим слоем. Он начался с Петровских реформ и особенно углубился при его бездарных последователях. Процесс европеизации, стремление приобщиться к достижениям германо-романской цивилизации, помимо преимуществ, как реальных, так и мнимых, заключает в себе и громадные потери для европеизируемой цивилизации в целом. Это выражается, прежде всего, в расчленении единого тела нации по разным основаниям на противостоящие друг другу социальные группы и классы и резким усилением борьбы между ними. Как подчеркивал Трубецкой, европеизация любого народа «вызывает обострение классовой борьбы, затрудняет переход из одного класса общества в другой»¹. Все больше нарастает противопоставление слоев более европеизированных, прежде всего правящего слоя, основной массе народа по степени усвоения первым европейских ценностей и инстинктивному желанию народа сохранить свою культуру и традиции. В то же время европеизированные слои общества начинают «презирать все свое, самобытное, национальное... Патриотизм и национальная гордость в таком народе - удел лишь отдельных единиц, а национальное утверждение большею частью сводится к амбициям правителей и руководящих политических кругов»².

Г.В. Вернадский разработал собственную периодизацию русс­кой истории, исходным моментом которой стало понятие «месторазвития». Определенная социально-историческая среда и географическая обстановка образуют, по его мнению, в разные периоды некое единое целое. В разные исторические периоды и при разных степенях культур человеческих обществ происходит смена типов месторазвития, представляющих совокупность соответствующих социально-экономических признаков¹. Главное содержание русской дореволюционной истории Г.В. Вернадский видел в поэтапном изменении соотношения между лесом и степью:

1 период - с древнейших времен до 972 г. (смерть князя Святослава) - попытка объединения леса и степи;

2 период - 972-1238 (нашествие Батыя) - борьба между лесом и степью;

3 период - 1238-1452 (основание зависимого от Москвы Касимовского ханства) - победа степи над лесом;

4 период - 1452-1696 (взятие Азова Петром I) - победа леса над степью;

5 период - 1696-1917 - объединение леса и степи².

С 1917 года, по мнению Г.В. Вернадского, начался новый период русской истории, который позволил сохранить государственное единство России и успешно противостоять Западу.

Как считал Вернадский, начиная с глубокой древности, предпринимались попытки создания на территории Евразии единого государственного образования. К числу таких попыток он относит государство скифов, империю гуннов, монгольскую империю. Согласно составленной Вернадским схеме периодической ритмичности государствообразующего процесса, единая государственность обычно приходила в упадок и сменялась иерархической системой государств. Лишь последняя попытка - образование Российского государства в границах приблизительно соответствовавших естественным пределам Евразии- оказалась успешной. Подобно другим евразийцам, Вернадский считал, что СССР являлся в определенной степени логическим следствием предыдущего исторического развития России-Евразии, поскольку удалось удержать русские владения на Востоке. В целом, Вернадский оценивал революцию в русле евразийских традиций. Они, как правило, рассматривали ее как протест народных масс против культурной европеизации правящей элиты, возвращение к «туранским» истокам.

Нижеследующие концептуальные положения отражены в диссертационной работе «Историко-философский анализ евразийского учения» (М.: МГУ, 1995) С.В.Игнатовой.

«Будучи государственным перерождением Евразии, которое обусловлено натиском на нее со стороны Европы, русская революция есть вместе с тем и реакция России на ее европеизацию и саморазложение европейской культуры, принявшее особенно острые формы именно в России»¹, - писал в этой связи Л.П. Карсавин. Он считал, что «коммунизм создавался широкими слоями русского народа как неизбежное временное зло, неизбежное потому, что народ сознавал необходимость сильной власти, а, кроме большевиков-коммунистов, не было годных кандидатов»².

По мнению, выраженному Л.П. Карсавиным, большевизм понадобился для сохранения территориальной целостности страны, а большевистская идеология, соприкасаясь с политико-экономической реальностью, неуклонно трансформируется: «Государственная стихия заставляет коммунистов действовать, вопреки своей идеологии, и испытывать жестокие разочарования именно там, где они поступают в соответствии с ней. Чем больше усложняется жизнь, тем необходимее для них ее требования и тем более они у нее учатся; а учиться у жизни - значит разучиваться в коммунизме»³.

Следствием этого апологеты Евразии обозначили необходимость новой идеологии и новой ее носительницы - партии, способной по своей сплоченности и одушевлению заменить партию большевиков.

Философское обоснование евразийцами феномена русской революции не только противоречит либерально-демократическим, монархическим и другим концепциям (в том числе и современным демократическим толкованиям), пытавшимся объяснить и объясняющим это событие, оказавшее громадное влияние на мировую историю, как заурядный переворот, бунт, мятеж, действия группы злоумышленников и т.д. Оно противоречит также и историко-материалистическому подходу, согласно которому революционные процессы основаны на классовой борьбе - локомотиве исторического процесса. Защитник исторического материализма, по убеждению Л.П. Карсавина, выводя в качестве первоосновы бытия хозяйственные, экономические отношения, разделяет симфоническую личность на отдельные системы, тем самым отрицая ее как личность. За основу он берет класс, т.е. наименее органическое из социальных единств, которое «до крайности элементизирует». Евразиец сомневается, и зачастую не без оснований, в правомочности распространения принципа классовой борьбы на всю историю. В то время, «когда классов еще не было», сторонникам исторического материализма «приходится отождествлять с ними совсем непохожие на классы сословия». Не согласны евразийцы и с тем, что понятие «класс» приобретает в моделях социальной дифференциации наиболее значимую роль. На каком основании? Почему именно класс? «Если нет общества, а есть только сумма классов, какие основания допускать существование самого класса? С точки зрения продуманного материализма, и класс - только сумма индивидуумов. И разумно ли, отрицая такие симфонические личности, как народ, и даже индивидуальную личность, верить в симфоническую личность класса?»¹

Сомневается Карсавин и в ведущей роли пролетариата в развитии общества как органического целого. Является ли отсутствие у пролетариев частной собственности достаточным основанием для его роли гегемона? Следует ли из утверждения «пролетариату нечего терять, кроме своих цепей» безусловное право последнего строить будущее общество, так сказать, по своему образу и подобию? «...В начертании идеального будущего (?) общества они отождествляют класс (бывших пролетариев) с этим обществом. Бывшие люди становятся будущими: только настоящих людей нет»¹.

Отвергнув классы как главенствующее основание дифференциации общества, Карсавин вполне естественно приходит к выводу и о неправомерности притязания классовой борьбы на роль двигателя истории. «Гипотеза классового строения общества и вздорное признание классовой борьбы за существо истории очень симптоматичны, отражая действительное разложение современного западного общества, умирание в нем личного начала и упрощение общественных отношений. Богатое разнообразие личной жизни ниспадает в полуживотную сферу и, упрощаясь, сосредоточивается в элементарных стихиях зависти, жадности и ненависти. Бедность и богатство делаются основными определяющими категориями социального бытия, идеал которого усматривается в равенстве, распространяемом и на сферу умственную. Ведь естественно и необходимо, что действительному упрощению общества соответствует упрощение сознания, которое ни в прошлом, ни в будущем не способно усмотреть начало сложного»².

Весь пафос евразийских умозаключений направлен против упрощения личности, прежде всего ее сознания и самосознания, т.е. против нарушения ее симфоничности, соборности. А поскольку симфоничной, соборной личностью является не только индивид, но и народ, нация, культура-цивилизация, семья, то всеобщее упрощение выступает очевидным регрессом, движением назад, к биологическим составляющим человека. Только в движении личности к симфоничности, соборности, вершиной которых является церковь, обнаруживается ее качествование, индивидуальное наличное бытие. Но последнее проявляется по-разному в разных сферах социальной жизни. Всякая личность, как индивидуальная, так и симфоническая, «качествует» и в экономической, и в политической, и в социальной жизни, хотя и с разной полнотой, по-разному. Но это не дает основания сводить все богатство «качествования» к какому-то одному его элементу, более того, ни в коем случае нельзя его абсолютизировать, превращать в «факторы» и «причины». Вместе с тем Карсавин прекрасно понимает, что пространственно-временные изменения попеременно выдвигают на первый план ту или иную черту качествования, и в определенной пространственной координате и временном интервале она играет наиболее существенную роль. Абсолютизация какой- либо стороны качествования симфонической личности, в частности, экономической, приводит, подчеркивает Карсавин, к серьезным методологическим изъянам.

Он мог с полным основанием заявить, что абсолютизация экономической стороны качествования личности есть односторонний идеализм. Вместе с тем Карсавин не уравнивает сферы качествования симфонических личностей на всем протяжении их бытия, так как они различны в изменяющихся пространственно-временных характеристиках. «Методологически важно всегда исходить из качествования, наиболее показательного именно в данный период развития. Для периода революции таким наиболее показательным качествованием является политическое и, по существу, наиболее важное, ибо политическое есть отношение к единству»¹.

Положив в основу истории свое учение о симфонической, соборной личности, включающей не только индивидуальную личность, но и народ, нацию, цивилизацию-культуру, евразийцы пришли к заключению, что полнота симфоничности и соборности достижима только в Боге, церкви, «но не в эмпирии». «В эмпирии же неизбежна неполнота соборности, ограниченность личности и ее свободы. Эмпирически неизбежны пассивность и угнетаемость одних, противление и насильничество других, соглашение и принуждение»¹.

Принуждение, или власть, характеризует систему, которая выражает в эмпирии симфоническую личность. Эту систему евразийцы определяют как правящий слой, который должен выражать сознание и волю симфонической личности, хотя и несовершенно. Совершенное выражение сознания и воли может быть только в Церкви. Правящий же слой «ограниченно понимаемую им волю симфонической личности осуществляет путем принуждения», как материального, так и духовного (в плане идеологического воздействия). Поэтому правящий слой включает не только представителей политической власти, прежде всего, правительственные круги, но и все «так называемое интеллигентное общество - от правительства до самых крайних революционеров»². Внутри правящего слоя идет постоянная борьба за власть, за степень влияния. Эта борьба резко ослабляется, когда симфоническая личность представляет собой органическое единство всех составляющих. «Чем полнее ее личное бытие, чем сильнее ее личное самосознание, тем отчетливее и могущественнее ее государственная власть. Потому-то в ранний, здоровый период истории народа и в периоды подъема его самосознания государственная власть и внешне предстает как единая и даже единоличная. Напротив, «рассеяние» государственности всегда является симптомом временного угнетения или даже умирания народа»³.

По мысли евразийцев, до тех пор, пока правящий слой, вырастающий из народа, осуществляет свои возможности в соответствии с возможностями народа, пока правящий слой в целом и правительство остаются национальными, пока они находятся в реальном и органическом взаимообщении с «народным материком», можно говорить о национальной политике, о народности того или иного политического деятеля, о национальном значении какой-либо группы, партии, интеллигенции и т.д.¹

Но так как в государственном бытии народа необходима категория господства-подчинения, то рано или поздно правящий слой отрывается от народа и замыкается в себе. «Замыкаясь же в себе и теряя органическую связь с народом, правящий слой перестает его понимать, быстро денационализируется и вырождается <...> Последнему весьма способствует усвоение чужеродного (у нас «европеизация»), естественное при изживании своего. Ведь чужое конкретно лишь у себя на родине и осваивается только в абстрактной форме<...> Абстрактное космополитично и «социологично». Оно склоняет к утешительной вере в общеобязательный путь исторического развития и к признанию мнимого общего блага народным благом»².

Европеизация - главная причина отрыва правящего слоя от народа, углубления пропасти между ними. Процесс европеизации идет сверху вниз, т.е. «охватывает сначала социальные верхи, аристократию, городское население, известные профессии»³, интеллигенцию, что приводит к увеличению противостояния между быстро европеизируемым правящим слоем и народными массами. Расчлененность нации, усиление социальной и духовной дифференциации, рост классовой борьбы и уменьшение возможностей классового, сословного сотрудничества, резкое обострение межнациональных отношений, потеря чувства патриотизма и национального самосознания, при которых люди «начинают стыдиться своего национального и самобытного»⁴, - все эти «прелести» европеизации, по мнению евразийцев, испытывала Россия, начиная с реформ Петра I и заканчивая революцией 1917 г. И все это время шло «отъединение правящего слоя» от «народного материка», что стало причиной распада и разложения самой симфонической народной личности. Правящий слой в этом процессе вырождения отрывается от народа, замыкается в себе и теряет органическую связь с народом, свой органический характер, освобождается от своих обязанностей перед народом - симфонической личностью, теряет чувство долга, но, тем не менее «безответственно сохраняет свои права и привилегии»¹.

В недавно опубликованном письме к своему бывшему учителю П.Б. Струве один из крупнейших представителей евразийства П.Н. Савицкий уже в 1921 г., когда ностальгия по монархии среди русских эмигрантов была особенно велика, однозначно отметил, что «последняя эпоха существования Императорской России... была эпохою ... разложения Русской Исторической Власти, сделала монархическое движение в большинстве случаев принадлежностью столь недоброкачественных элементов русского общества, что даже при наступившем возрождении и очищении этого движения потребуется немало времени, чтобы поставить монархическую реставрацию на очередь дня»².

Разложение правящего слоя коренным образом затрагивает саму государственность, к которой последний теряет в силу своего «разложения и загнивания» всякий интерес. Но «стихия государственности», «государственный инстинкт» продолжает сохраняться у низов, и эта их «стихийная государственная мощь» может «при благоприятных условиях смести загнивающую верхушку», но для создания или ассимиляции нового правящего слоя «необходим длительный временной период». «Длительный процесс вырождения правящего слоя, уничтожение его национальною государственною стихиею и создание нового правящего слоя»³ есть процесс, называемый революцией, считают евразийцы.

Весьма характерным, на наш взгляд, является сходство евразийского анализа революции и учения Ленина о революционной ситуации. На первом месте и у Карсавина, и у Ленина стоит противоречие верхов (правящего слоя) и низов. Для наступления революции, отмечал Ленин, «обычно бывает недостаточно, чтобы низы не хотели, а требуется еще, чтобы верхи не могли жить по-старому. <...> Обострение выше обычного нужды и бедствий угнетенного класса»¹. Конечно, марксистско-ленинское определение революции и предшествующей ей революционной ситуации исходит из других детерминант, нежели евразийское, но сходство ряда положений, особенно о соотношении «низов» и «верхов», очевидно.

Революция, по мнению Карсавина, является «опасной болезнью симфонической личности, могущей привести не к новой государственности, а к смерти, к превращению народа в простой этнографический материал... Революция - явление неприятное и гнусное, но, к несчастью, время от времени неизбежное»².

Понимание евразийскими мыслителями революции, как болезни органической симфонической личности, не является чем-то совершенно новым.

Подобные идеи встречались и раньше, в работах как отечественных (Леонтьев), так и западных (Спенсер) мыслителей. Новизна в другом: относясь резко отрицательно к революции, как к явлению «неприятному и гнусному», евразийцы принимают факт революции как неизбежный, устанавливая тем самым четкие методологические пропорции, - невозможно и бессмысленно бороться за реставрацию старых порядков, за восстановление того правящего слоя, чье «разложение и гниение» привело к революции. Признавая революцию неизбежным фактом политической истории, евразийцы предлагают искать пути «преодоления революции», то есть выхода из революционной трагедии, путем создания нового правящего слоя, которому был бы свойствен, как и «народному материку», инстинкт государственности и органическое здоровье национальной симфонической личности и который обладал бы устойчивым иммунитетом против повторения революционной болезни в будущем. Это вызвало самые резкие критические замечания в адрес евразийцев со стороны монархистов. В статьях И. Гримма содержится прямой призыв к конфронтации с евразийцами: «Пусть тот, кто с нами, уходит от евразийцев, тот же, кто с евразийцами, - уходит от нас». Аргументация Гримма сходна, кстати, с основными доводами современных сторонников восстановления монархии: «...для нас, контрреволюционеров, империя Российская и в смысле государственном, и в смысле религиозном есть огромная историческая ценность, разрушение которой мы считаем величайшим русским бедствием и за восстановление которой мы боремся»¹. В пяти статьях под характерным названием «Идейный оползень» И.А. Ильин осуждает признание евразийцами закономерности русской революции: «Да, революция есть объективный исторический факт. Этот факт совсем не только исходит из мерзости и преступления, а весь состоит из преступлений и мерзостей»².

Аргументы Гримма, Ильина и других монархистов сегодня подхвачены современными теоретиками монархизма, видящими в революции 1917 г. только «мерзость и преступления». Обилие книг, брошюр, статей, да уже и учебников, обеляющих и прославляющих деяния последнего русского самодержца, велико и искажения исторической действительности беспрецедентны. В лубочных жизнеописаниях последнего представителя династии Романовых начисто забыты и Ходынка, и Кровавое воскресенье, и «столыпинские галстуки», и Ленский расстрел, и предательство царского окружения в годы Первой мировой войны. «Если люди хотят восстанавливать ту империю, которая существовала до революции, трудно разговаривать с ними: ведь именно империи этой и были свойственны те болезни, которые привели к революции», - пишет Савицкий и саркастически добавляет: «При такой мере исторического понимания нелегко разговаривать с автором»¹.

Как уже говорилось выше, по мнению евразийцев, революция есть длительный процесс, проходящий в своем развитии несколько, весьма ощутимо отличающихся друг от друга, фаз. Первая фаза - вырождение и гибель старого правящего слоя. Этот процесс, вопреки установившемуся мнению, нельзя упрощать и представлять его как результат внешнего воздействия, ибо он - следствие глубинных внутренних процессов. Разложение правящего слоя - это, прежде всего, его саморазложение, одним из признаков которого является борьба интеллигенции с правительством (внутри одного и того же правящего слоя). Главным основанием разлома, ранее единой симфонической личности (России) стало признание верхами за высший авторитет Запада и его идеологии, начиная с Петра I, через декабристов и заканчивая Временным правительством. Отрицательное влияние Запада, его некритическое восприятие правящим слоем России, борьба внутри этого слоя превратили могучую державу в антинациональное и антинародное государство.

Эта болезнь ранее органической симфонической личности не только разрушает государственность, но и приводит к резкой дифференциации ранее единой культуры по основанию: народ - правящий слой. По словам Н.С. Трубецкого, верхи и низы, которые «продолжают жить обломками культуры, некогда служившей ступенью, фундаментом туземной национальной культуры, а верхи живут верхними ступенями другой иноземной романо-германской культуры; в промежутке между низами и верхами помещается слой людей без всякой культуры, отставших от низов и не приставших к верхам»². Расколотая на разные культурные ступени нация не может быть монолитной, а представляет собой конгломерат разнородных элементов, противоборствующих друг с другом. Так начинается вторая фаза революции - анархия или, по словам Л. Карсавина, «пананархия». На этой фазе «исчезают, саморазлагаясь, историческая власть и правящий слой, поскольку он в самой «анархии» не перерождается в новый или не сливается с ним. Гибнут старые формы государственности и старое политическое миросозерцание, являя свое несоответствие народной стихии. Все становится сомнительным, и везде инстинктивная жизнь вытесняет сознательную. Но за всем этим протекает бурный и творческий процесс - активное стремление государственной стихии себя осуществить, искание нового правящего слоя и новой власти, болезненное и медленное их порождение»¹. В революционной анархии вспыхивают «всякие жизни» новых атомистических социальных образований, каждое из которых считает себя главным носителем власти, что ведет к распаду государственного единства, к конфедерализму во всех сферах жизни. Это «смутное» время катастрофическим образом сказывается на всех сторонах жизни симфонической личности - России, но вместе с тем в это время идет незаметный подспудный поиск сильнодействующих средств сохранения этнической и государственной целостности страны. Первый аспект государственности - властвование - начинает активно дополняться аспектом подчинения, что ведет к появлению «на поверхности народной жизни слоя насильников, честолюбцев и фанатиков». Это и есть, по Карсавину, третья фаза революции. «Государство, утратив историческую и религиозную санкцию, проявляется в виде грубой, но потому именно импонирующей силы, снова разделяя народ на «управляющих» и «управляемых»... Ту среду, которая является преимущественным питомником новых носителей власти, составляют старые активные враги дореволюционной власти - революционеры типа злостных завистников, экспроприаторов и авантюристов, революционеры-фанатики и, в значительной мере, деклассированные и уголовные элементы, говоря вообще наименее морально-ценные люди, носители грубой стихии насилия, по московской терминологии XVI-XVII веков, - «воры»¹. Сказано давно, но тем не менее напоминает в определенной степени положение в России конца XX - начала XXI в. На третьей фазе революции неизмеримо возрастает роль идеологии, «ибо у революционного правящего слоя», почти совпадающего с новым правительством, нет ни государственного опыта, ни новых государственных идей, а всякий политический акт нуждается хотя бы в примитивном идеологическом обосновании. По мнению Карсавина, да и других евразийцев, в третьей фазе революции на наибольший успех могут рассчитывать самые элементарные и радикальные идеологии, которые соответствуют «элементарному сознанию бунтующих масс» и немногим более сложному сознанию нового правящего слоя. Эта идеология, воплощенная в коротких и ярких пропагандистских призывах, «в своей убогой простоте не видит всей сложности социально-политической жизни, но зато не располагает к нерешительности и колебаниям».

Однако для того чтобы революционная власть смогла утвердиться, необходима не только идеология, водушевляющая массы и показывающая необходимость новой власти, но нужна также «простая и жесткая организация, или партия». Появление партии, во-первых, свидетельствует о жизнеспособности нового правящего слоя, а во-вторых, дает последнему возможность проводить, а если нужно, то и навязывать свою волю. Такая организация осуществима в виде военной или партийной диктатуры. Не столь важно, существовала ли эта партия до революции или же она возникла в процессе революционной анархии.

После полного устранения остатков старого правящего слоя слой вождей, «воров»-идеологов теряет свою роль. Им на смену приходят просто воры, заботящиеся только о себе и, только в силу необходимости, выполняющие настоятельные задачи для государства. Последние годы развития России наглядно показывают удивительную прозорливость евразийского философа, семьдесят с лишним лет назад показавшего закономерности деградации правящего слоя во время радикальных общественно-политических изменений. Правящий слой предыдущей стадии, в котором хотя и в незначительной степени, но еще продолжали «иметь хождение» идеи, заменяется людьми, главным образом ориентирующимися на свои личные, индивидуальные, прежде всего, материальные, интересы.

Но что же дальше? По мнению Карсавина, смена «воров»-идеологов, еще как-то служащих идеям, пусть даже утопическим, ворами, пекущимися, прежде всего, о своем личном благополучии, приводит к серьезным изменениям в правящей партии и в правящем слое вообще. Народ чувствует революцию уже обреченной, а в правящем слое все меньше и меньше идеологов-доктринеров (фанатиков). Он (правящий слой) уже не может вдохновляться «вождями революции», так как среди них очень мало людей, обладающих чувством реальности (Кромвель, Дантон, Ленин). Сама жизнь требует преодоления старых революционных идеологий, поэтому и идеология правящей партии (в России - ВКП(б)) «должна засохнуть». «Таким образом, - считает Карсавин, - встает последняя проблема революции. Народ должен найти свое настоящее правительство, которое в тесной связи с правящим слоем взяло бы в свои руки выпадающую из рук его главарей власть и, покончив с революционным доктринерством, осмыслило новую государственность ... ясными и конкретно действующими идеями»¹. Эти идеи, национально жизненные и абсолютно обоснованные, «коренятся в глубине народного сознания», а революция лишь способствует их отысканию. «Поэтому новая национально-государственная идеология возобновляет связь с прошлым и возвращает народ на его историческую дорогу, с которой он сошел в эпоху революции, иногда же и задолго до нее»².

Основоположники евразийства не сомневались, что идеологией новой симфонической личности «России-Евразии» станет национально-патриотическая, православная идеология, носителем которой выступит единственная евразийская (название условное) партия, чьи действия более всего будут соответствовать национальным инстинктам русско-евразийского народа - государственности, религиозности, патриотизму.