ГУ ВПО СГЭУ

Политико-правовой консерватизм Карла Шмитта и Эрнста Юнгера: тотальность государства и динамика правового порядка традиции в системе революционного мышления

[Введите подзаголовок документа]

Родиков

Политико-правовой консерватизм Карла Шмитта и Эрнста Юнгера: тотальность государства и динамика правового порядка традиции в системе революционного мышления

Введение…………………………………………………………………… 3

Глава 1. Историко-философские основы консервативной политико-правовой мысли Германии 20 века:

1. Немецкая классическая философия и основы германского консерватизма………………….…………17

2. Кризис Веймарской республики и его последствия для правосознания нации. …………………………………..58

Глава 2. Политико-правовые воззрения к. Шмитта и э. Юнгера:

1. Государство как реальное бытие политического и инструмент тотальной мобилизации………………………………………………...……….90

2. Выражение всеобщего правопорядка в позитивном праве и возведение господствующей воли «рабочего» в степень закона……....125

Глава 3. Динамика развития государства и права в концепциях к. Шмитта и э.Юнгера:

1. Диалектика преодоления властью исключительной ситуации и осуществление выбора……………………………………..……………………….159

2. Война как творческая основа политики и источник легитимации……………………………………………………….203

Заключение…………………………………………………………………..245

Введение.

Начало книги, как и начало целой системы человеческого знания, как и формирование идеи, представляющей жизненную ценность, – это своего рода загадка. Книга начинается и для пишущего её, и для читающего. В чём же её начало? В первом приближении – это интерес. Пишущий в своём сознании захвачен некой проблемой, для него существует неразрешённость конкретного вопроса, не дающая сосредоточить духовные силы на внешней работе (будь то работа представления или анализа). Память же, не удерживая ход и развитие интеллектуальной деятельности в их конкретности, не способствует решению проблемы, лишь фиксируя чистое беспокойство, очевидность тревоги. Именно поэтому и возникает потребность в существовании книги, которая служит подтверждением того, что существовала и существует проблема и сознание, пытавшееся её решить. Читающим движет чаще всего утилитарный интерес: овладение в инструментальном смысле сутью проблемы для достижения сторонних по отношению к ней целей. Она (проблема) и сама себе становится чуждой, открывая горизонт небытия в сфере осмысления. Это происходит в том случае, когда читающий, тревожимый схожим с пишущим образом негармоничностью своего духовного склада, требует чужой системы, приходящей извне и случайным образом охватывающей его дух подобием оболочки, формы (наукообразной, философской), дающей иллюзию развития интеллектуальных сил, целей, труда. Это вид наркотизации сознания. Каждый новый приём наркотика дарует временный покой и счастье причастности к истине. И так – раз за разом, книга за книгой. Но всё внешнее, не развитое духом из самого себя, рано или поздно убивает дух.

Далее: книга как пространство публичное не служит паллиативом памяти, дневником или своего рода рабочей тетрадью математика, содержащей промежуточные расчеты. Она есть в полной мере творение, плод умственной жизни человека. И, как таковой, книга обретает своё начало в том же самом первоочевидном факте, что и сама жизнь. В страсти к проявлению энергии разума, к саморасширению и самоуглублению, открытию новых пространств за пределами любой данности. Только при подобном настрое писатель и мыслитель не является ремесленником, «производителем знаний», а читатель – их потребителем. Их противостояние в отношении стоит преодолеть, как и само отношение. Если при восприятии мысли не встать в позу горделивого невежды и требовать знаний, подобно тому, как чернь в иные времена требовала «хлеба и зрелищ», то не получится добиться от «инстанции, производящей знания», ничего, кроме популярных лекций на тему: «Как потратить в пустую как можно большее количество времени».Чтобы этого избежать, следует оставить все возможные ожидания, которыми человек переполняется при обращении к книге: она не сделает нас умнее или сильнее духом; не обогатит знаниями; даже не развлечёт. Она не настроена на наши желания, но и не самодостаточна. Она – для нас, но она – не наше, не что-то удобное и знакомое. Книга – эксцесс, излишество и происшествие в истории человеческого существования, точно также, как и человек –происшествие в созерцаемом преобразовании бытия в становящееся сущее. Пониманием такого каузального характера духовной индивидуальности человека обусловлена и двойственность вышеуказанного обращения: обращение к книге – это равно обращение для прочтения и для написания оной.

Для чего же пишется книга и в чём её начало? В частности – для чего написана данная конкретная книга? Во введении всегда следует обоснование необходимости и целесообразности затраты времени автором на её создание, содержится изложение базовых принципов, исходя из которых в последствии будет рассматриваться центральная проблема. Так представляется целесообразным поступить и в настоящем случае. При определении главного основания рассмотрения центральной темы моей целью как автора не была историческая реконструкция некоей конкретной эпохи, идейного течения, творческого пути отдельных мыслителей. Хотя именно такой вывод напрашивается при прочтении заглавия работы: «Политико-правовой консерватизм Карла Шмитта и Эрнста Юнгера: тотальность государства и динамика правового порядка традиции в системе революционного мышления». Однако, подобные обзоры, во-первых, уже существуют. Они существуют и выполнили свою роль в полной мере, то есть – принесли своим творцам учёные степени. Я, конечно, тоже не буду возражать против получения учёной степени и имею подспудно такую цель. Но не она является главной и определяющей. Во-вторых, настоящая работа не в полной мере посвящена и сравнению взглядов двух мыслителей, так как, по моему глубокому убеждению, мышление одного человека, на уровне ли посылок, в следствиях ли, несводимо к мышлению иного человека. Конечно, такое сведение всегда можно произвести в рамках процедуры сравнения, но познавательный результат в этом случае будет несущественен. В самом деле, нет ничего легче, чем показать (правда, здесь требуется изрядное риторическое искусство), что философия не постигла в своём рассмотрении ничего, что не явили бы в своих сочинениях ещё Платон и Аристотель. Но в философии, подобно поэзии, важно не изобрести новую тему, а выразить вечно новую и непребывающую красоту истины. Настоящая работа на начальном, пробном уровне стремится именно к выражению очевидной и всеохватной идеи в её красоте и силе явления. Явления, разумеется, исторического. Этим объясняется раскрытие основной мысли на основании интеллектуального созерцания мышления двух ярких представителей движения консервативной революции. Карл Шмитт и Эрнст Юнгер, два немецких интеллектуала XX века, служили выразителями право-консервативного варианта нового революционного мироощущения. Диалектическое движение духа требует субстанции идей и, в качестве антитезиса к ней, силы генерализирующего разрушения субстанциальности, преодоления ставшего во имя вечно сущего, бытия в явлении. Их столкновение проявляется в годы испытания народов и отдельных людей на прочность, когда изменяется не только материя мира, но сама оптическая система разума. Так, например, консерватизм, в постмонархическом (постабсолютистском, буржуазном) мире был в последнем возможном значении революционной силы. Он был более силой сохранения данного, силой инерции, что соответствует обыденному смыслу этого понятия. После Первой мировой войны, ставшей первым значительным плодом системы буржуазного сознания, определилась новая перспектива. Человечество в страсти безудержного развития оказалось неспособным уяснить традицию, принять её в себя и познать как своё иное. Традиция в общественном сознании превратилась во что-то, напоминающее народные костюмы на праздниках: в нечто необязательное, излишнее, но милое и развлекающее, напоминающее декоративные элементы интерьера «под старину» в ультрасовременной гостинице. Чтить традицию как нечто реальное, жить, руководствуясь ею, стало невозможным, вызывающим поведением. Ведь реальное бытие традиции не вписывается в линию прогресса, признающую традиции только как основу (прошлую) нынешнего, более продвинутого, развитого и упорядоченного положения вещей. Тенденции развития статичны: рост благосостояния, мощи, генерирующей способности ещё не означает движения вперёд, вообще не означает движения. Органическая масса на планете Земля так же имела бы тенденцию к росту, даже если бы не появился человек и все иные виды, предшествующие и сосуществующие с ним. Усложнение и изысканность простоты в сочетании не предполагаются простым количественным ростом, меж тем как именно они определяют духовную основу реальности творческого осуществления понятия «человек». В некотором смысле одухотворение мира бытийствующего – это по-прежнему и вечно дело будущего. Человек до сих пор не высказал себя, не сказа: «Я есмь». А мир истории – вечная катастрофа, противящаяся осмыслению. Человеческое сознание не вмещает его. Напротив – он пытается его поглотить. Сознанию конкретного индивида требуется переоткрывать себя, собственную сущность, встречаться с самим собой и сливаться в единство с собственной идеей, обретать гордость за своё существо.

Возможно, именно опыт «потери себя», выхода за собственные границы первичен, и, только обретя его и его плоды, можно вернуться к себе¹. Сущность духовной жизни вечна, но человек никогда ещё не обладал адекватным знанием о ней. Бытие зовёт каждого, но зов никто не воспринимает. Посвящённых нет, есть только потерянные, заблудшие. Мировая война, обратив вековые устои европейского существования в кровавый хаос, поставила человека в средоточие космической пустоты. Требуется узреть отражение этой пустоты, постичь содержание бездны, образ которой – сам человек. Он – это порядок, очевидность, осмысленность. И он – знание, ярость, борьба, искание. Во всём видеть не случайность, а устремлённость к цели; не просто разгул жестокости, но плату, искупление не-знания во имя будущего закона – такова духовная задача каждой индивидуальности. Как и сражение за смысл собственного бытия. Пока что нет оснований ожидать конец мира смысл –

это добыча, трофей; только рискующий и жаждущий приключений получит его. Эпоха античных героев прошла, но это значит лишь, что пришло время современных героев, новых зачинателей истории, основателей царств. И неважно, что ужу существует множество государств. Пути творчества в истории открыты, и их не закрыть никаким постановлением, декретом, конституционным законом. И никакой порядок не пребудет длящимся и незыблемым, если не будет руки, держащей меч, устанавливающей межевые столбы, прочерчивающей линии границ, планирующей; воли, определяющей содержание потока событий становления и возвращение бытия к тому, что оно есть в обретшем самосознание человеке.

Итак, иметь традицию, восходить к определённому началу – это шаг против общности современного мира, нивелирующего различие. Там, где чувство общности рождается осознанием движения в массе, любая остановка становится опасным для жизни предприятием. Движение универсально; оно старается отрицать саму возможность не-движения, неподвижности, особенности. А ведь именно особенность – суть любой традиции сознания. Отрицая особенность, пытаются сделать недействительными противоречия живой жизни. В них не хотят пребывать, их созерцание ранит. Позитивная наука фиксирует эту фобию категориальным делением на современные (индустриальные, постиндустриальные) и традиционные (архаико-авторитарные) политические субъекты единого поля мировой политики. До сих пор история человечества развивалась в направлении прогресса «свободы». Но происходило это в перевёрнутой перспективе, когда началом процесса логико-феноменального развития понятия до абсолютной полноты служил не тезис (бытие как положительное) и антитезис (небытие как сверхотрицание). «Свобода» прогрессирует, заключая людей во всё более жёсткие границы возможного. Раньше человеческая кровь лилась потому, что мир пребывал во зле, которое нужно было уничтожить, дабы пришло царство добра. Теперь же она льётся потому, что добро пришло в мир и не желает быть неабсолютным. Зло «проигрывает», так как силы его ограничены. Его приглашают к дискуссии, но зло не знает, что это лишь уловка: дискутировать планируется на неведомом ему языке – языке свободы. И зло, будучи обманутым, вытесняется за грань мыслимого. Оно не может даже попытаться стать понятным, ведь никто не захочет его понимать.

Гегелевская философия потому и была так быстро разграблена левыми и правыми её последователями, «умерев» от хронически одностороннего понимания базовых принципов диалектики, что она противилась определяющим интересам современности. Выступая самой совершенной формой претворения (перехода) христианства в системное (научное) знание и будучи одновременно восприимчива к зову бытия, обращённому к человеку, разъясняя характер этого зова до ясности, до того ведомой только античным мыслителям, гегелевское абсолютное знание противилось тенденции позитивного научного мышления снять беспокойство разума человека сознанием того, что в мире человек – у себя дома. Гегель же утверждал, что человек в мире – как раз таки не у себя. У-себя он только в сознании того, что он – выше реальности. Возможно подобное только тогда, когда в каждом миге современности угадывается искание, изменившее некогда зачинателей познания, веры и труда, зачинателей традиции. Гегель бы обвинён в защите принципов тоталитарного государства, в оправдании существующей в мире несправедливости софистикой духа, в великогерманской национальной спеси (ведь он объявил германский народный дух наиболее совершенным историческим воплощением абсолюта). Блистательная защита германского мыслителя от подобных нападок, осуществлённая Гербертом Маркузе, Эриком Вейлем, Жаном Ипполитом и многими другими, показывает, что сила подобной критики иллюзорна. Она подобна нечистой совести универсального европеизированного интеллекта. Гегеля хотят отринуть не потому, что он неистинен, а потому что причину своего уродства, своей извращённости человек современности (интеллектуал) видит не в искажении собственного сознания, но в чрезмерной чистоте и верности зеркала, в которое он на себя смотрит, и, соответственно, - в высоком искусстве мастера, изготовившего зеркало. Да, человечество не желает узнавать себя. Гегель не привнёс в философию историческое измерение и не уничтожал метафизику. История живёт метафизическим умозрением. Германский дух в демонстрируемых атрибутах исторически совершенен, но что же здесь иррационального и нефилософского, если философия как знание есть плод изначального умозрения именно немца. Более того: в духе совершенство есть опосредование, снятие и ясность. Другие национальные духи не исчезают, не угнетаются и не поглощаются новым уровнем жизни идеи. Иначе это только для тех, кто может считать аргументом в философском споре употребление большого количества пива или большое внимание французов к взаимоотношениям полов (нашедшее отражение в частности в художественной литературе). Как может знание стать абсолютным, продолжая существовать? Как может разум воплотиться в мире, где наличествует несправедливость? Новая всеобъемлющая позитивность отвечает на эти вопросы следующим образом: знание никогда не абсолютно, разве что в своей сциентистской гордыне; и, если уж несправедливость упорно не исчезает из мира, то никакой абсолютной справедливости и не существует. Возможно только правосудие, которому единственно под силу сделать ад действительности терпимым для повседневной жизни. Науку заменяет производство знаний. Справедливость – закон. Раз невозможен ответ на вечные вопросы здесь и сейчас, то ответа и не будет. Наука даёт безопасность в форме атомной бомбы. Политический абстракт атомистической свободы (мировые державы) распределяет безопасность в форме бомбардировок. Весь мир приводится в подзаконное состояние отрицанием, то есть чисто силовым путём, силой, направленной против права существования всякого идейного, теоретического или эстетического сущего, претендующего на связь с высшим началом всего, превосходящим простое целое имеющего начало в чистом бытии смысла мира-как-человеческого, духовного мира. Мир власти затемняет мир духа; чистая сила, движимая принуждением, детерминизмом материи и массы богатства, объявляет целью истории поглощение собой всего особого, индивидуального; полное слияние сущего в массу силы – единственно реальной свободой, противостоящей метафизической иллюзии «истинной свободы» (идеалистической составляющей философского умозрения).Политический абстрактный индивид силы и господства (капитал) объявляет себя будущей всемирной империей, республикой свободы, лжеимперией, восходящей к падшим «вечным» империям прошлого. Простая инерция жизни и силы предполагает длительность фактического диктата нормы (формального образа произвола) без вопросов, без трансцендентного. Это значит – мир без наций, без особенности культур, без автономии социальных организмов, без альтернативы, без неразрешимых противоречий. Истина как высшее начало забывается как нечто, портящее вкус возрастающего могущества. Нации, противящиеся собственному небытию, осуждаются как враги высшего благополучия человечества. Проблема национализма, шовенизма и борьбы с ними – это проблема притязаний лицемерного фарисейского учения «свободы (свободы социального атомизма и «войны всех против всех»),тоталитаризма абстрактного гуманизма. Мощь его идеи подавляет; его всеобщность – новая историческая действительность и жизнь традицией как духовной актуальной энергией впервые приобретает характер. революционизирующей идеи. Сама идея консерватизма после катастрофы мировой войны, обновляясь, становится основой революционного мировыоззрения. Мировоззрения необходимо национального. И это –вновь плод самосознания германского духа, безусловно достойный того, чтобы и спустя многие десятилетия постигаться как германской, так и общемировой философской, политической, правовой мыслью.

Карл Шмитт и Эрнст Юнгер, строго говоря, не принадлежали к одному направлению мысли. Это было бы вряд ли возможно для государственного юриста и учёного и поэта солдатского духа и боевой жизни. В выборе этих двух имён я руководствовался не строгой линией истории литературных, философских и научных течений, но скорее неким внутренним созвучием их принципов жизни и творчества. Строй речи, пафос поиска ответов на важнейшие вопросы современной этим авторам и, главное, – всем нам – эпохи – вот что, на мой взгляд, объединяет их. Шмитт стремился, прежде всего, к пониманию, то есть к тому, что считал самым важным ещё Бенедикт Спиноза. Внешняя историография есть описание бывшего, своего рода естественная история политических организмов. Несмотря на длительность существования гуманитарного мира, предпринималось не так уж много попыток постичь собственно духовное начало в их существовании. Французский семиолог Ролан Барт писал поводу теории «Литературы»: «… что наша современность позволяет разглядеть в присущей ей множественности форм письма, так это тупик её собственной Истории»². То, что отражается в письме и языке, свойственно в целом для человеческой социальности. Постичь внутреннюю жизнь государств и наций – всё ещё нерешённая задача, недостигнутая цель. Шмитт попытался приблизиться к её достижению, анализируя политическую и юридическую символику, язык человеческого способа оформления внешней природной множественности в универсум смысла. Без усилий разума никакая внешняя временная последовательность событии не примирит и не снимет реальность конфликтов.

Точно так же государства и нации ведут войны, утверждая собственную самость, чаще всего проявляя инициативу и добровольно, а не вынужденно – защищаясь, отвечая на посягательство и оскорбление суверенной чести. Солдат, который в качестве современного типа человека более не является членом замкнутой касты военных (современная война – дело воюющего общества в целом), постоянно, вновь и вновь вдохновляется идеологической системой и институтами воспитания и образования, снабжается материальными ресурсами и резервами смыслопологания. И в то же время люди, формируемые указанными видами деятельности и переживающие «горячие» фазы вооружённых конфликтов, оказываются вынесенными «за скобки» общественной жизни. Подвергшись социальной редукции, они сами ищут цель, к которой можно идти во времени жизни. Общество, находя в них свою нечистую совесть, подсознательно мобилизуется для подавления и вытеснения привносимых отверженными солдатами смыслов. Защищавшие общество и нападавшие от его имени оказываются как бы стоящими вне его рамок. Это разомкнутое существование позволяет взглянуть на государство и общество с позиции из вне и, отрицая их налично данное бытие, радикально их преобразовать. Рабочие, в смысле не юнгеровском, а скорее марксистско-позитивистском, то есть – трудящиеся массы, интегрированы общей организацией жизнедеятельности в господствующем буржуазном принципе. Они более не являются в точном значении понятия отчуждённым классом. Отчуждены прямые деятели военных устремлений социального организма; руки, державшие меч, ампутируются, когда следует отложить оружие в сторону, и регенерируются, когда в них вновь возникает нужда. Вне связи с целы части организма чаще всего подвергаются разложению. Но так как это – живые люди, то их воля отрицает подобный детерминизм. Воины, всерьёз воспринявшие слова о нации, её усилении и сохранении, героизме и верности, революционизируются в своём сознании. То же происходит с теми, кто, вопреки характеру чистой видимости и лицемерия, присущем современному миру, всерьёз принимает в своё сознание факт веры, божественного бытия, истины, знания, а не просто использует эти данности в качестве инструментальных общественных практик, облегчающих совместную жизнь. Подвижники истины, веры и нации, изменяя свой дух, сознательно совершают переход к иной организации жизни, политики, нормирования и войны, чем привычный операционализм хода событий в пределах буржуазности, становящейся не социальной, а скорее метафизической категорией. Солдат, не желающий быть лишним, потерянным человеком, подвергает сомнению необходимость данного. Воюющий человек сражается всегда за что-то, из чего проистекает его жизнь. Он по определению консервативен; его основное желание – узнавать в пространстве будущего то, ради чего он проливает кровь сейчас, в настоящем. Он противится «преодолению истории», смерти себя в качестве её автора³, неминуемому, принудительному политическому и социально-экономическому прогрессу, якобы идущему с космической скоростью. Общество, не спрашивая согласия, отправляло своих лучших представителей на войну. Сыны же общества, не сломленные отрешённостью общества от их проблем, склонны пустить на слом слепую машину социума. Отчуждения солдат наблюдается (и наблюдалось) после всех больших войн в большинстве стран: после Первой и Второй мировых войн, Корейской и Вьетнамской войны; В России, Германии, США. Юнгер в своих дневниках, романах, взрывоопасных, как артиллерийские снаряды, философском труде о «рабочем» и господстве исследовал перспективу участия людей с пограничным опытом смерти в революционном действии. Здесь содержится основа размышления о судьбе человека как духа и об ответственности общества за порождённые и освобождённые им силы. Есть двери восприятия, проход через которые навсегда меняет сознание историческое и индивидуальное и которые, если они однажды были открыты, закрыть невозможно. Манифестации Юнгера и размышления Шмитта знаменуют складывание ситуации, в которой левые идеологии и философия течений, восходящих к Марксу, потеряли монополию на революцию как материю своей жизни. Государство, армия, структура власти, правые и ультраправые политические силы – реальные конкуренты идеологий социального освобождения, имеющие более реальные перспективы реализовать все присущие им интенции развития.

Так же хотелось бы изложить некоторые методологические принципы, которыми я старался руководствоваться в настоящем исследовании. Изложить, конечно, вкратце, так как подробная дедукция всех их следствий составляет всё содержание работы. Как уже было указано, в исследовании не ставилась цель осуществить в хронологической последовательности (или последовательности тематической) описания идейного течения «консервативная революция». Хотя историческая составляющая сохраняет своё значение. Важнее для меня представлялась попытка на основе понятия «традиция», выработанного классической немецкой философией, поэтапно реконструировать работу сознания, сознания консервативного, национального революционера. И то, как таким сознанием могла бы быть оценена историческая ситуация Германии и Европы в целом в XX веке. Отбор фактов, текстов, примеров для этих целей, равно как и сама связь идей и теорий могут показаться произвольными. Так, в принципе, и есть. Создаваемая воображением пишущего картина произвольна. Таково (в этом я убеждён) любое мышление, создаёт ли оно новое или же передаёт воспринятое и сохранное в рамках традиции содержание. Научная объективность – это иллюзия, методологически необходимая, по крайней мере – в некоторых частных дисциплинах, но условная. Объективность нельзя принимать слишком всерьёз, с ней нужно уметь играть, шутить, иронизировать. Если хочешь говорить серьёзно, нельзя терять чувства юмора. Иначе скатишься до шутовства. Именно произвол, контролируемый лишь отчасти и переживаемый как приключение, возможно единственно способен принести мышлению, познанию значимый результат, имеющий непреходящее значение. Этой же причиной продиктовано и более частое обращение не к опыту интерпретации произведений Карла Шмитта и Эрнста Юнгера (ведь тогда получилась бы скорее интерпретация интерпретаций, генетическая история определённого дискурса, нежели самостоятельное и ясное понимание их мысли, авторская значимая интерпретация), и даже, как это не странно, не исключительно или преимущественно к произведениям этих авторов, а к стилю мышления политической философии консерватизма. Фамилия Гегель, например, на нижеследующих страницах встречается не реже, чем Юнгер или Шмитт. Речь в рассуждении часто идёт даже не о Германии, а как бы об идеях традиции, революции, консерватизма вообще, вне времени и конкретного пространства. Многие рассматриваемые вопросы –только повод к изложению идей, имеющих к ним лишь внешнее, не непосредственное отношение. Поэтому нередки в тексте повторения и противоречия. Последние для меня, не скрою, были желаемым результатом. В некотором роде всё, что мыслится, к примеру, о философии Гегеля, не имеет к ней никакого отношения, вне зависимости от формы произведения интерпретирующего или интерпретируемого, рубрикации, членения материала и так далее. Многие тома интеллектуальной литературы совершенно невозможно читать и понимать именно потому, что их авторы думали по-другому, то есть – что они-то пишут именно о тех вещах, названия которых вынесены в заглавия их книг, причём представляют их именно такими, каковы они на самом деле есть. Читать эти тома и не стоит; от них веет затхлостью. Они –продукт разложения мёртвой мысли. «Если хотите дышать свежим воздухом, держитесь подальше от церквей»⁴. В момент прочтения философской книги содержание нашего сознания тождественно тексту книги и всем его возможным интерпретациям. Опыт мышления об истине уже полностью наш, если мы мыслим истину. Философ – это тот, кто философствует. Мысль выше текстов, потому что она – их содержание, а не наоборот. Дух универсален, когда обращается к себе. Читая Канта, Гегеля, Шмитта, Юнгера, Шпенглера, думаешь их мыслью; она – наша мысль. Мы – дух, мыслящий в них. Так почему бы не продолжить это мышление в собственном слове, мысли, тексте? Если Гегель ошибался и превзойдён историей, не лучше ли ошибки повторить, быть с Гегелем, а не с историей? Ссылок в моей книге тоже маловато для того, чтобы её можно было назвать «серьёзным» научным трудом. Но мысль сама сошлётся на свои пути, уже пройденные и будущие. Главное не в ссылках и обоснованиях. Главное – бытие свободной мысли. Мысль, как и свобода, должна просто быть.