Burkkhardt_Ya_-_Kultura_Vozrozhdenia_v_Italii_L

ет, когда посылал Льву X слона и носорога22. Всем этим была между тем создана столь же благоприятная почва для разви­ тия научной зоологии, как и ботаники.

В практическом смысле развитие зоологии отразилось на конных заводах, среди которых мантуанский конный завод счи­ тался при Франческо Гонзага первым в Европе23. Сравнитель­ ная оценка пород лошадей - занятие столь же древнее, как и само искусство верховой езды, а искусственное выведение сме­ шанных пород, должно быть, вошло в обыкновение со времени крестовых походов; однако в Италии почетные призы, давав­ шиеся победителям скачек во всех сколько-нибудь значитель­ ных городах, были сильнейшим стимулом для того, чтобы вы­ вести возможно более резвых лошадей. На мантуанском кон­ ном заводе выращивались неизменные победители таких со­ стязаний, а .кроме того, наиблагороднейшие боевые кони, т.е. такие лошади, которые явно выглядели наиболее царственны­ ми среди любых подношений великим государям. У Гонзага имелись жеребцы и кобылы из Испании и Ирландии, а также из Африки, Фракии и Киликии; ради последних он поддерживал отношения и водил дружбу с великими султанами. Все возмож­ ности использовались здесь для того, чтобы получить наилуч­ ший результат.

Но, кроме того, существовали еще и человеческие зверин­ цы: при великолепном дворе известного кардинала Ипполито Медичи24, незаконного сына Джулиано, герцога Немурского, содержалась целая толпа варваров, разговаривавших более чем на двадцати различных языках, причем каждый, как пред­ ставитель данного народа, являл собой нечто примечательное. Здесь имелись несравненные мастера вольтижировки маври­ танского происхождения, татарские стрелки из лука, черноко­ жие борцы, индийские ныряльщики, турки, сопровождавшие кардинала главным образом на охоте. Когда (в 1535 г.) его по­ стигла ранняя кончина, эта разномастная толпа принесла тело кардинала из Итри в Рим, вплетя в мотив общегородской скор­ би о щедром вельможе свой многоязычный, сопровождавший­ ся энергичными жестами погребальный плач25.

Эти несистематизированные заметки по вопросу об отно­ шении итальянцев к естествознанию и об их интересе к разно­ образию и богатству природных даров должны были только проиллюстрировать понимание автором имеющихся у него про­ белов в данной области. К сожалению, автор едва ли в доста­ точной степени знаком даже с названиями специальных иссле­ дований, которые могли бы с лихвой эти пробелы восполнить.

192

** *

Однако наряду с исследованием и познанием есть еще

ииной способ приблизиться к природе, причем сделав это в своеобразной форме. Среди людей Нового вре­

мени итальянцы были первыми воспринявшими ландшафт в качестве более или менее прекрасного объекта, которым воз­ можно наслаждаться26.

Способность эта является всегда результатом долгого, неод­ нозначного культурного процесса, за возникновением которого бывает непросто проследить, поскольку неявное ощущение такого рода может просуществовать длительное время, преж­ де чем обнаружит себя в поэзии и живописи и, таким образом, окажется себя сознающим. Так, к примеру, в античности искус­ ство и поэзия сначала до некоторой степени освоились со всей человеческой жизнью в целом, а уже потом перешли к изобра­ жению пейзажей, причем ограниченный характер здесь так и не был преодолен. В то же время, начиная уже с Гомера и пос­ ле него нам из бесчисленного множества отдельных слов и сти­ хов открывается сильнейшее воздействие, которое природа ока­ зывала на человека. Впоследствии германские племена, осно­ вавшие свои государства на фундаменте Римской империи, были с самого начала во всех смыслах подготовлены к позна­ нию духа, заключенного в природном пейзаже, и если христи­ анство на протяжении какого-то времени принуждало их угады­ вать проступающие лики ложных демонов в прежде почитав­ шихся источниках и горах, озерах и лесах, то вне всякого со­ мнения эта переходная стадия была уже вскоре преодолена. На вершине расцвета средневековья, около 1200 года, снова отмечается совершенно наивное наслаждение окружающим миром, которое в самой живой форме проявляется в миннезингерской поэзии различных народов27. Из этой поэзии на нас изливается сильнейшее сопереживание, проявляемое в отно­ шении самых простых явлений, того, что вот она перед тобой, весна — с ее цветами, зелеными лугами и лесом. Однако это - исключительно передний план, лишенный какой-либо дали, в чем возможно убедиться также вполне конкретно, поскольку странствовавшие по отдаленнейшим краям крестоносцы не дают нам о том никаких свидетельств в своих песнях. Также и эпическая поэзия, такая точная в описании костюмов и оружия, остается на уровне набросков в своем изображении местнос­ ти, и сам великий Вольфрам фон Эшенбах367' не создает сколь­ ко-нибудь приемлемого образа той сцены, по которой движут-

193

ся его действующие лица. Читатель этих стихов никогда бы не догадался, что эта посвятившая свои досуги поэзии знать всех европейских наций жила в тысячах расположенных на высоте замков, из которых открывался великолепный вид, или же та­ кие замки посещала и была с ними хорошо знакома. Точно так же и тем латинским стихам путешествующих клириков (с. 113) еще не свойствен взгляд вдаль, пейзаж в собственном смысле слова, но то, что находится вблизи, отображается иной раз с такой яркостью красок, на какую не был способен, быть может, ни один из миннезингеров рыцарского сословия. Существует ли другое такое изображение Рощи любви, как у этого, как мы полагаем, итальянского поэта XII столетия?

Immortalis fieret

Ibi manens homo;

Arbor ibi quaelibet

Suo gaudet porno;

Viae myrrha, cinnamo

Fragrant, et amomo —

Conjectari poterat

Dominus ex domo...368'28

Как бы то ни было, для итальянцев природа уже издавна безгрешна и свободна от всяческого демонического воздей­ ствия. Св. Франциск Ассизский в своем гимне самым невинным образом превозносит Господа за сотворение небесных светил и четырех стихий.

Однако надежные свидетельства более глубокого воздей­ ствия на душу грандиозных открывающихся взору пейзажей начинаются с Данте. Он не только буквально несколькими стро­ ками дает нам убедительную картину утреннего воздуха с мер­ цающим вдали отблеском мягко колышущегося моря, картину бури в лесу и тому подобного, но и совершает восхождение на высокие горы с единственной целью: насладиться открываю­ щейся далью29; возможно, что со времен античности он был одним из первых людей, это сделавших. Боккаччо заставляет нас скорее догадываться о том, насколько захватывающим об­ разом действует на него пейзаж, чем непосредственно это от­ ражает в своих произведениях; и все же невозможно не видеть мощное, существовавшее по крайней мере в его фантазии, пей­ зажное обрамление его пастушеских романов30,. Петрарка, ко­ торого можно охарактеризовать как одного из первых людей Нового времени в полном смысле этих слов, с большей полно-

194

той и решительностью высказался в пользу важности пейзажа для чувствительной человеческой души. Светлый ум, впервые собравший воедино то, каким образом зарождалось и развива­ лось художественное чувство во всех литературах, а в своих «Природных видах» сам давший нам шедевр изобразительно­ го мастерства, Александр фон Гумбольдт был не вполне прав в отношении Петрарки, что предоставляет и нам возможность собрать несколько колосков вслед за этим великим жнецом.

Так, Петрарка был не просто значительным географом и кар­ тографом (принято считать, что он составил самую раннюю карту Италии31), он не просто повторял то, что.говорили древние32, но природный вид оказывал непосредственное воздействие на него самого. Наслаждение природой является для него наиболее же­ ланным аккомпанементом всякой духовной деятельности: слия­ ние того и другого побуждало его к ведению учено-отшельничес­ кой жизни в Воклюзе и прочих местах, к бегству прочь от мира и времени33. Мы были бы к нему несправедливы, если бы на осно­ вании имевшихся у него слабых и неразвитых возможностей для изображения пейзажа заключили о несовершенстве его восприя­ тия. Например, его описания изумительного залива Специя и Порто Венере, помещаемые им в конце VI песни «Африки» потому, что до этого они оставались невоспетыми ни древними, ни новыми авторами34, есть не что иное, как простое перечисление. Однако тому же Петрарке уже ведома красота скальных образований, и он способен отделять художественное значение пейзажа от его полезности35. Во время его пребывания в лесах Реджо внезапно открывшийся ему величественный пейзаж оказывает на него та­ кое действие, что он возвращается к давно заброшенной поэме36. Однако наиболее сильное и глубокое впечатление оказывает на Петрарку восхождение на Монт Венту недалеко от Авиньона37. Нео­ сознанное влечение к простирающемуся сколько хватает глаз виду растет в нем все сильнее и сильнее, пока наконец случайно обна­ руженное им место из Тита Ливия, где царь Филипп, враг Рима, совершает восхождение на гору Гем369', не приводит его к твердо­ му решению. Он думает: то, что не было подвергнуто осуждению в старике царственного состояния, может быть вполне извинитель­ ным также и для частного молодого человека. Однако бесцель­ ное восхождение на гору было чем-то неслыханным в его кругу, и потому нечего было и думать о том, чтобы его сопровождал ктолибо из друзей или знакомых. Петрарка взял с собой своего млад­ шего брата, а с места последнего привала -двоих местных жите­ лей. Уже возле горы старый пастух принялся уговаривать их по­ вернуть обратно: за пятьдесят лет до того он также пытался со-

195

вершить восхождение, однако был вынужден вернуться ни с чем, и кроме сожалений, избитого тела и изодранной в клочья одежды ничего с горы не принес. И до него и после никто более не отважи­ вался на то, чтобы пуститься в этот путь. Однако они, прилагая неописуемые усилия, продолжали продвигаться все дальше вверх, пока наконец облака не стали проплывать у них под ногами, и до­ стигли вершины. Но напрасно стали бы мы здесь ожидать описа­ ния открывшегося вида, и это не потому, что поэт оказался в дан­ ном отношении бесчувственным: напротив, это происходит имен­ но оттого, что впечатление было слишком сильным. Перед его взором проходит вся прожитая им жизнь со всеми ее глупостями; он вспоминает, что как раз сегодня исполняется десять лет с того дня, как молодым человеком он покинул Болонью, и обращает тоскующий взгляд в сторону Италии. Петрарка раскрывает кни­ жечку, которая оказалась его спутницей в этот момент, «Исповедь» св. Августина, и взгляд его падает на следующее место из деся­ той книги: «И люди отправляются вдаль, и приходят в восхище­ ние от высоких гор и широких морских просторов, от могучих ре­ вущих потоков и океана, и от бега светил, и по этой причине поки­ дают сами себя». Брат, которому он прочитал эти слова, не может взять в толк, почему после этого Петрарка захлопывает книгу и умолкает.

Несколько десятилетий спустя, около 1360 г., Фацио дельи Уберти описывает в своей космографической поэме38 (с. 116) даль­ ние виды, открывающиеся с горы Альверния; правда, в описании чувствуется его заинтересованность в увиденном только в каче­ стве географа и любителя древностей, однако очевидно, что он передает свои непосредственные впечатления. Но судя по тому, что ему известны явления, возникающие только на высоте более 10 000 футов над уровнем моря, а именно приливы крови, давле­ ние в глазах и сердцебиение (одолеть которые посредством губки с какой-то эссенцией помогает ему воображаемый попутчик Солин), ему приходилось восходить и на гораздо более высокие вер­ шины. Разумеется, восхождения на Парнас и Олимп39, о которых он также повествует, могут быть чистой воды вымыслом.

В XV в. ландшафтные образы были раз и навсегда похище­ ны у природы великими мастерами фламандской школы, Хубертом и Яном ван Эйками370'. И действительно, их пейзаж не является простым следствием стремления воссоздать види­ мость действительности, но обладает уже самостоятельным поэтическим содержанием, собственной душой, пусть пока еще в ограниченном масштабе. Оказанное тем самым воздействие на западное искусство невозможно отрицать, не осталось без

196

него также и итальянское искусство. Однако при всем том инте­ рес, проявляемый образованным итальянцем к пейзажу, раз­ вивается по своим собственным законам.

Как в области научной космографии, так и в этой Эней Силь­ вий предоставляет нам одно из наиважнейших свидетельств. Дей­ ствительно, Энея как человека можно было бы полностью вынес­ ти за скобки, однако при этом пришлось бы признаться, что мало найдется авторов, в которых с такой полнотой и живостью нашли свое отражение образ времени и его духовная культура, что мало найдется таких, которые бы так вплотную приблизились к средне­ му человеку раннего Возрождения. Да и в моральном отношении, заметим мимоходом, не следовало бы ставить его так уж низко, как это можно сделать, если односторонне принять за исходную точку обманутые в связи с его переменчивостью ожидания немец­ кой церкви на проведенном ею соборе40371*.

Эней Сильвий интересует нас здесь прежде всего как первый человек, не просто наслаждавшийся итальянским пейзажем, но и вплоть до мелких подробностей его изобразивший. Особенно хо­ рошо были ему известны Папское государство и южная Тоскана (его родина), а став папой, он в погожее время года проводил до­ суг в вылазках за город, на лоне природы. Теперь этот страдав­ ший с давних пор подагрой человек получил возможность, пусть на носилках, переноситься по горам и долам, и если сравнить с этим наслаждения, которым предавались последующие папы, то Пий, испытывавший высшую радость от природы, античности и небольших по размеру, однако благородного вида строений, пред­ ставляется наполовину святым. На прекрасном, живом латинском языке своих комментариев он совершенно свободно дает нам сви­ детельства своего блаженного состояния41.

Его глаз представляется нам столь же разносторонне воору­ женным, как и глаз любого современного человека. С восторгом наслаждается Пий величественным, панорамным великолепием вида с высочайшей вершины Альбанских гор, Монте Каво, откуда перед ним открывается все, начиная с морского побережья Террачины перед мысом Чирче и до Монте Арджентаро, а также нео­ бозримые просторы суши со всеми городами-руинами древности, горными хребтами Средней Италии, зеленеющими далеко внизу лесами и блистающими невдалеке горными озерами. Он ощуща­ ет красоту месторасположения Тоди, того, как он господствует над своими виноградными долинами и заросшими оливковыми дере­ вьями склонами, с видом на дальние леса и на долину Тибра, где над извивающейся рекой выстраиваются один за другим множе­ ство замков и городков. Прелестная всхолмленная местность, ок-

197

ружающая Сиену, с ее виллами и монастырями на всех возвы­ шенностях, - это его родина, и при описании ее сказывается его особое предпочтение. Однако ощущение счастья доставляют ему также и отдельные художественные мотивы в специальном смыс­ ле слова, как, например, выступающий в озеро Больсена мыс Капо ди Монте: «Скалистые ступени, затененные листвой виноградни­ ков, круто спускаются вниз, к берегу, где между утесов высятся вечнозеленые дубы, постоянно оживляемые пением дроздов». По дороге вокруг озера Неми, пролегающей под каштанами и други­ ми фруктовыми деревьями, его пронизывает чувство, что именно здесь, в этом «Дианином убежище», если это вообще где-нибудь возможно, способна проснуться поэтическая душа. Сплошь и ря­ дом он проводил заседания консистории и папского суда, а также заслушивал посланников под старыми исполинскими каштанами или оливковыми деревьями, на зеленом лугу, возле бурлящих водных потоков. Он тут же воздает должное виду, такому, напри­ мер, как сужающаяся лесная теснина с круто изогнутым перекры­ вающим ее мостом. Радуют его также и отдельные явления — своей красотой или полностью выявленным, чрезвычайно харак­ терным видом: колышущиеся синевой льняные поля, покрываю­ щий холмы желтый дрок, даже дикие заросли любых растений, как и отдельные великолепные деревья и источники, представ­ лявшиеся ему природными чудесами.

Вершиной наслаждения Пия ландшафтами было его пре­ бывание на Монте Амиата летом 1462 г., когда чума и нестер­ пимый зной внушали ужас перед пребыванием на равнине. Вместе со своей курией он обосновался на середине склона горы, в древнем лангобардском монастыре Сан Сальваторе: отсюда, в промежутки между сбегающими по крутому склону каштанами, можно оглядеть всю южную Тоскану, а вдали уви­ деть башни Сиены. Восхождение на самую вершину Пий пре­ доставил своим спутникам, к которым присоединился также оратор из Венеции. Наверху они обнаружили два положенных друг на друга каменных блока, возможно, место жертвоприно­ шения какого-то древнего народа, и, как полагали, видели за морем, далеко вдали, также Корсику и Сардинию42. В восхити­ тельной летней прохладе, среди старых каштанов и дубов, на свежей траве, где никакая колючка не впивалась вам в ногу и не докучали и не представляли угрозы ни насекомые, ни змеи, папа пребывал в блаженнейшем настроении. Для папского суда, происходившего в определенные дни недели, он всякий раз отыскивал новое тенистое место43: «Novos in convallibus fontes et novas inveniens umbras, quae dubiam facerent electionem372'».

198

При этом случалось так, что собаки поднимали крупного оленя с его находившейся невдалеке лежки, после чего можно было видеть, как олень этот, отбившись с помощью копыт и рогов, убегал вверх по горе. По вечерам папа имел обыкновение си­ деть перед монастырем на месте, с которого открывался вид на долину Пальи, и вести оживленные беседы с кардиналами. Члены курии, отваживавшиеся во время охоты спуститься вниз, находили там невыносимую жару, которой было сожжено бук­ вально все, настоящую преисподнюю, в то время как монас­ тырь с его зеленым и погруженным в прохладу окружением пред­ ставлялся обителью блаженных.

Все это - по сути своей современные насла>кдения, а вовсе не воздействие со стороны античности. Как ни схожи с этим воспри­ ятия древних, все же тех немногочисленных высказываний на эту тему, которые могли быть известны Пию, было явно недостаточ­ но для того, чтобы пробудить в нем такую восторженность44.

Последовавший вскоре, в конце XV - начале XVI в., период второго расцвета итальянской поэзии, как и латинская поэзия того же времени, богаты доказательствами мощного воздей­ ствия ландшафтного окружения на душу человека, что тут же обнаруживается при знакомстве с лириками этого времени. Соб­ ственно, описания больших пейзажных картин почти что невоз­ можно здесь обнаружить, так как лирика, эпос и новелла этого деятельного времени имели перед собой иные задачи. Боярдо и Ариосто с большой решительностью характеризуют ту при­ родную обстановку, в которой происходит действие, однако де­ лают это возможно коротко, не допуская, чтобы дали и широ­ кие перспективы вносили хоть какой-нибудь вклад в создание настроения46, поскольку оно создается здесь исключительно за счет действующих лиц и событий. Скорее, чем поэты, свиде­ тельство нарастания ощущения природы могут давать созер­ цательные авторы диалогов46 и сочинители эпистолярного жан­ ра. Замечательна сознательность, с которой, например, Банделло сохраняет верность законам своего литературного жан­ ра: в самих новеллах не может быть сказано ни слова сверх самого необходимого в отношении природного окружения47, однако в предшествующих им всякий раз посвящениях неоднок­ ратно присутствует навевающее уют описание этого окружения

— как сцены, в которой происходит беседа и собирается ком­ пания. Что касается авторов писем, то, к сожалению, приходит­ ся назвать Аретино48 373* в качестве того, кто, быть может, пер­ вым обстоятельно выразил в словах великолепные вечерние эффекты игры света и облаков.

199

Однако и у поэтов возможно иной раз повстречать замеча­ тельные переплетения их собственных чувств с любовно выпи­ санным и изображенным в совершенном соответствии с зако­ нами жанра природным окружением. Так, Тито Строцци описы­ вает в латинской элегии49 (около 1480 г.) обиталище своей воз­ любленной: старый, заросший со всех сторон плющом и окру­ женный деревьями домик с осыпающейся фреской святого, возле него часовня, сильно пострадавшая от прорывающихся сюда вод высоко поднявшейся и стремительно несущейся мимо По; невдалеке капеллан распахивает одолженной бычьей уп­ ряжкой свои тощие семь десятин земли. Это вовсе не реминис­ ценция из римских элегиков, но самостоятельное, современ­ ное восприятие, и к концу этой главы мы еще приведем в па­ раллель этому подлинное, а совсем не искусственно-буколи­ ческое отображение сельской жизни.

Нам могут возразить, что наши немецкие мастера начала XVI в. подчас с большим мастерством воспроизводят такое ре­ алистическое окружение человеческой жизни, как, например, Альбрехт Дюрер374' на своей гравюре о блудном сыне. Однако это две совершенно различные вещи: одно дело, когда такое сценическое оформление создает мастер, ставший великим внутри реалистического направления, и другое — когда поэт, в прочих отношениях драпирующийся в идеальные и мифологи­ ческие одежды, спускается к действительности по внутренне­ му побуждению. А кроме того, и здесь, так же как и в изображе­ нии сельской жизни, временной приоритет принадлежит италь­ янским поэтам.

** *

Коткрытию мира культура Возрождения прибавляет еще большее достижение, заключающееся в том, что она впервые открывает и извлекает на белый свет содер­

жание человека во всей его полноте50.

Поначалу, как мы видели, эта эпоха сильнейшим образом развивает индивидуализм; затем она побуждает его же к чрез­ вычайно прилежному и многостороннему познанию индивиду­ ального во всех его видах. Развитие личности существенным образом связано с познанием ее как в себе самом, так и в дру­ гих. В промежутке между этими чрезвычайно значимыми явле­ ниями нам следовало бы поместить воздействие античной ли­ тературы - потому, что этой средой существенным образом ви­ доизменяется и определяется способ познания и отображения

200

как индивидуального начала, так и человеческого вообще. Од­ нако сама познающая мощь связана со временем и с нацией.

Явления, которые мы могли бы привести в подтверждение это­ го, немногочисленны. Следует сказать, что если где-либо в ходе своего изложения автор испытывал чувство, что он вступает в сомнительную область догадок, то это имеет место именно сей­ час, так что то, что маячит перед его умственным взором в виде нежного, однако явно воспринимаемого им цветового перехода в духовной истории XIV и XV столетий, может быть лишь с большим трудом признано другими в качестве факта. Это постепенное про­ яснение народной души может представляться каждому наблю­ дателю в ином свете. Время все расставит по своим местам.

К счастью, познание духовной сущности человека началось не с раздумий на темы теоретической психологии, поскольку хватало здесь уже Аристотеля, но с таланта наблюдателя и изобразителя. Непременный теоретический балласт ограничи­ вается учением о четырех темпераментах и распространенным в те времена связыванием их с догматом о воздействии пла­ нет. С незапамятных времен эти застывшие в неподвижности элементы утверждают себя в качестве чего-то совершенно не­ избежного в сфере суждений об отдельном человеке, однако они более не наносят вреда значительному общему продвиже­ нию вперед. Конечно, нельзя не удивляться тому, что этими ка­ тегориями манипулируют в ту эпоху, когда целостный человек как в своей глубочайшей сущности, так и в характеристических внешних приметах мог быть показан нам не только посредством точного отображения, но и при помощи нетленных искусства и поэзии. Почти что комическое действие производит то, что та­ кой вообще-то весьма трезвый наблюдатель, как Климент VII, хотя и считается принадлежащим к меланхолическому темпе­ раменту, покоряется, однако, в своем суждении тем врачам, ко­ торые признают в папе скорее сангвинически-холерический темперамент51. Или же когда мы узнаем, что тот самый Гастон де Фуа375*, победитель в битве при Равенне, которого писал Джорджоне376* и высекал в камне Бамбайя377* и которого изоб­ ражают также все историки, обладал сатурническим характе­ ром62. Конечно, кто сообщает нам такое, желает сказать этим что-то весьма определенное; только вот категории, с помощью которых он выражает свое мнение, представляются диковин­ ными и устаревшими.

В царстве свободного духовного отображения нас первыми встречают великие поэты XIV столетия.

Если собрать вместе все шедевры придворной и рыцарской

201