Хобсбаум Э. - Эпоха крайностей_ Короткий двадцатый век (1914—1991) - 2004

жанр, в отличие от одновременно появившегося триллера с более истеричным секретным агентом (также, как правило, британским) — жанра, получившего широкую известность во второй половине двадцатого века. Его авторы, люди скромных литературных достоинств, часто занимались сходной деятельностью в разведке своих стран *.

К1914 году средства массовой информации уже приблизились к современным масштабам в ряде западных стран, однако расцвета они достигли в «эпоху катастроф». Тиражи газет в США росли гораздо быстрее, чем население, удвоившись в период между 1920 и 1950 годами. К этому времени в развитых странах на каждую тысячу человек продавалось примерно от зоо до 350 газет, а в странах Скандинавии и в Австрии—еще больше. Урбанизированные британцы, вероятно оттого, что их пресса была не местной, а общенациональ-

* Литературные предшественники современного «крутого» триллера или историй с частным детективом являлись гораздо более демократичными. Дэшел Хемметт (1894—1961) начинал как рядовой сыщик и печатался в дешевых массовых изданиях. Фактически единственный писатель, превративший детектив в подлинную литературу, бельгиец Жорж Сименон (1903—1989) - был самоучкой и литературным поденщиком.

212

•'Эпоха катастроф'

ной, покупали боо газет на тысячу человек (UN Statistical Yearbook, Пресса обращалась к образованным гражданам, хотя в странах массового начального образования она делала все возможное, чтобы удовлетворить вкусы не всегда грамотного населения, печатая много картинок и комиксов, что не приводило в восторг интеллектуалов, и изобретая яркий, хлесткий, псевдонародный язык. Безусловно, пресса того периода оказала влияние на литературу. Для того чтобы понимать фильмы, в отличие от чтения прессы, не требовалось большого образования, а после того как в конце 1920-х годов кино стало звуковым, для англоязычного населения задача и вовсе упростилась.

По сравнению с прессой, которая, как правило, интересовала только небольшую элитарную часть населения, кино почти сразу стало международным средством массовой информации. Отказ от универсального языка немого фильма с его собственными проверенными законами общения, возможно, послужил стимулом для того, чтобы разговорный английский стал международным языком мирового общения двадцатого века. Поскольку в это время начался расцвет Голливуда, то фильмы главным образом были американскими (за исключением Японии, где производилось примерно столько же полнометражных фильмов, как в США). Что до остального мира-, те накануне Второй мировой войны Голливуд выпускал примерно столько же фильмов, сколько все киностудии в других странах, вместе взятые, включая даже Индию, к тому времени уже производившую около 170 фильмов в год. Число кинозрителей здесь сравнялось с Японией и почти достигало уровня США. В1937 году Голливуд снял 567 фильмов, т. е. более го фильмов в неделю. Эти цифры наглядно показывают разницу возможностей капитализма и бюрократизированного социализма (СССР в 1938 году выпустил 41 фильм). Тем не менее по вполне очевидным языковым причинам столь явное мировое господство этой индустрии не могло продолжаться долго. И действительно, оно не пережило распада системы студий, в это время достигших своего расцвета и превратившихся в конвейер для массового производства грез, но потерпевших крах вскоре после Второй мировой войны.

Третьим, совершенно новым средством массовой информации было радио. В отличие от первых двух, его сложная структура находилась в частных руках, а радиус распространения по существу ограничивался развитыми странами. В Италии до 1931 года число радиоприемников не превышало числа автомобилей (/sofa, 1990). Накануне Второй мировой войны большое количество жителей США, Скандинавии, Новой Зеландии и Великобритании пользовалось радиоприемниками. В этих странах распространение радиовещания происходило очень быстрыми темпами. Иметь радоиприемник могли позволить себе даже малообеспеченные жители. В Великобритании в 1939 году из девяти миллионов радиоприемников половина была куплена людьми, зарабатывавшими от 2,5 до 4 фунтов в неделю (довольно скромный достаток),

а остальные —людьми, заработок которых был еще меньше (Briggs, II, р. 254)-Не вызывает удивления, что в годы Великой депрессии число слушателей радио удвоилось, а скорость его распространения стала выше, чем была до или после этого периода. Причиной явилось то, что радио, как ничто другое, изменило жизнь бедняков, в частности жизнь бедных домохозяек. Оно принесло в их дом информацию о мировых событиях. Теперь даже самые одинокие уже не были так одиноки. Отныне им стало доступно все, что можно было сказать, спеть, сыграть или как-то иначе выразить в звуке. Новым средством массовой информации, о котором после Первой

мировой войны никто даже не слышал, в год обвала фондовой биржи пользовались го миллионов домохозяек в США, к 1939 году—более 27 миллионов, а к 1950 году—более 50 миллионов.

В отличие от кино и даже обновленной прессы, радио не внесло коренных изменений в постижение действительности. Оно не изобрело новых способов видения или установления взаимоотношений между чувственным восприятием и идеями (см. Эпоху империи). Оно было лишь посредником. Но его возможность вещать одновременно для миллионов, при этом обращаясь к каждому из людей индивидуально,-сделала его невероятно могущественным средством массовой информации и (что немедленно поняли и правители, и коммерсанты) средством пропаганды и рекламы. К началу 1930-х годов президент США открыл для себя потенциальные возможности задушевных бесед по радио с населением, а король Великобритании—влияние королевских рождественских радиообращений к народу. Во Второй мировой войне с ее непрерывной потребностью в новостях радио добилось признания не только как средство массовой информации, но и как инструмент политического влияния. Количество радиоприемников значительно увеличилось во всех странах континентальной Европы, за исключением государств, наиболее пострадавших в войне (Briggs, Ш, Appendix С). В некоторых случаях число радиоточек удвоилось или даже утроилось. В большинстве неевропейских стран этот рост был еще ботее стремителен. С самого начала радиовещанием США руководили именно рыночные отношения, однако другие страны они завоевывали с трудом, поскольку правительства традиционно опасались отдавать кому-либо контроль над столь могущественным средством массовой информации. Британская радиовещательная компания Би-би-си поддерживала свою монополию на общественное вещание. Даже там, где правительство всё же терпело коммерческое радио, от него требовалось следование официальному курсу.

Сложно распознать новшества, внесенные радио, потому что они стали неотъемлемой частью повседневной жизни—спортивные комментарии, выпуски новостей, шоу знаменитостей, мыльные оперы и т. п. Наиболее кардинальное изменение, принесенное им,— подчинение жизни определенному

214 «Эпоха катастроф»

графику не только в сфере труда, но и в области досуга. Это средство массовой информации, как впоследствии и телевидение (до эпохи видео), хотя и было направлено главным образом на личность и семью, создало свою собственную общественную среду. Впервые в истории люди, до этого не знакомые друг с другом, встретившись, обладали одинаковой информацией, которую каждый из них получил по радио (или, позже, по телевизору) прошлым вечером: матч известных команд, любимое комедийное шоу, речь Уинстона Черчилля, содержание выпуска новостей. Видом искусства, на который радио повлияло в наибольшей степени, была музыка. Радио уничтожило акустические и механические ограничения радиуса действия звука. Музыка, последнее из искусств, которому суждено было вырваться из физического плена, ограничивающего возможности коммуникаций, еще до 1914 года (с появлением граммофона) вступила в эпоху механического воспроизводства, которое пока еще, однако, не было доступно широким массам. В период между Первой и Второй мировыми войнами граммофон и пластинки стали более доступны, хотя фактический обвал рынка пластинок во время американской депрессии продемонстрировал нестабильность этого роста. Однако звукозапись, несмотря на: точто ее техническое качество и улучшилось к началу гдзо-х годов, имела свои пределы, хотя бы по продолжительности использования своей продукции. Кроме того, распространение здесь зависело от объема продаж. Радио впервые дало возможность непрерывно слушать музыку на расстоянии теоретически неограниченному числу слушателей. Таким образом, радио стало к тому же уникальным популяризатором музыки меньшинства (включая классическую) и самым мощным средством для продажи записей, каким, безусловно, остается до сих пор. Радио не видоизменило музыку — несомненно, оно повлияло на нее меньше, чем театр или кино, которые тоже скоро научились воспроизводить звук,— однако музыку в современной жизни, в качестве акустического фона в повседневном окружении, нельзя вообразить без радио.

Таким образом, на массовое искусство оказнвали влияние пресса, фотография, кино, звукозапись и радио. Однако начиная с конца девятнадцатого века в популярных местах развлечений больших городов зародились и достигли вершины популярности многие виды танцевального и музыкального искусства (см. Эпоху империи), а революция в средствах массовой информации сделала их доступными для гораздо более массовой аудитории. Так, аргентинское танго, превратившись из танца в песню, достигло вершины своего успеха и распространения в 1920-6 — Г93о-е годы. Когда его величайшая звезда Карлос Гардель (1890—1935) погиб в авиакатастрофе,

его оплакивала вся Латинская Америка. Благодаря записям остались его песни. Самба, ставшая символом Бразилии, как танго—символом Аргентины, появилась вследствие демократизации карнавала в Рио в 1920-6 годы. Однако наиболее впе-

петляющим и в конечном итоге имевшим огромный резонанс явлением такого рода стал расцвет джаза в США—независимого вида музыкального искусства профессиональных (главным образом негритянских) артистов, развитие которого произошло в основном в результате миграции негров из южных штатов в большие города Среднего Запада и северо-востока США.

Влияние некоторых из этих популярных новшеств и достижений было ограниченным за пределами их естественной среды. Это влияние было еще не столь революционным, как во второй половине двадцатого века (наглядный пример — рок-н-ролл, стиль, напрямую произошедший от американского негритянского блюза и ставший международным языком молодежной культуры). Тем не менее, хотя влияние средств массовой информации и других новшеств в этот период являлось менее революционным, чем во второй половине двадцатого века (за исключением кино), оно все же было очень значительным, как качественно, так и количественно, особенно в США, постепенно приобретавших неоспоримое первенство в этих областях благодаря своему экономическому превосходству, твердой приверженности свободной торговле и демократии и, после Великой депрессии, популистской политике Рузвельта. В области массовой культуры мир делился на «американский» и «провинциальный». За единственным исключением, ни одно другое национальное или региональное культурное веяние не утвердилось в мире, хотя некоторые имели большое местное влияние (например, египетская музыка в пределах исламского мира). Время от времени случайное экзотическое дуновение вплеталось в мировую коммерческую массовую культуру, как, например, карибские и латиноамериканские мотивы в танцевальную музыку. Уникальным исключением был спорт. В этой области массовой культуры (кто, видевший бразильскую команду в дни ее славы, будет отрицать, что это искусство?) влияние США оставалось ограниченным зоной политического влияния Вашингтона. Так же как крикет, являющийся массовым видом спорта только там, где некогда развевался британский флаг, бейсбол не получил в мире большого распространения, за исключением тех мест, где высаживались американские морские пехотинцы. Спортом, распространившимся по всему миру, на пространстве от полярных льдов до Эквадора, стал футбол. Это произошло благодаря мировому британскому экономическому присутствию, породившему команды, названные в честь британских фирм или состоящие из британских эмигрантов (например, «Сан-Паулу Атлетик Клуб»). Эта простая и зрелищная игра, не обремененная сложными правилами и экипировкой, которую можно проводить на любом более или менее ровном открытом пространстве требуемых размеров, обеспечила себе мировое распространение исключительно благодаря своим заслугам и, с учреждением Кубка мира в 1930 году (который выиграл Уругвай), стала подлинно интернациональной.

2l6

•'Эпоха катастроф»

И все же, по нашим стандартам, массовые виды спорта, хотя и ставшие международными, оставались крайне неразвитыми. Их участники еще не включились в капиталистическую экономику. Даже звезды по-прежнему были любителями, как в теннисе (т. е. обладали традиционным буржуазным общественным положением), или профессионалами, заработки которых ненамного превышали заработки квалифицированных промышленных рабочих—как в британском футболе. Требовалось специально идти куда-то, чтобы посмотреть их игру, поскольку даже радио могло лишь одно—превращать реальное зрелище в децибелы голоса комментатора. До наступления эпохи телевидения и тех времен, когда гонорары спортсменов сравнялись с гонорарами кинозвезд, оставалось еще несколько лет. Но, как мы увидим (см. главы 9—и), не так уж долго.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Конец империй

Он стал революционером-террористом в 1918 году. Его гуру присутствовал на его свадьбе, и он никогда не жил со своей женой в течение всех десяти лет их брака, закончившегося с ее смертью в 1928 году. Держаться подальше от женщин являлось непреложным правилом революционеров (...) Он часто говорил мне о том, что индусы обретут свободу, сражаясь за нее подобно ирландцам. Когда мы были рядом, я прочитал книгу «Моя борьба за свободу Ирландии» Дэна Брина,

являвшегося идеалом Мастерды. Он назвал свою организацию «Индийская республиканская армия» в честь Ирландской республиканской армии.

Калпана Датт (Dutt, 1945, Р- *6—*7)

Священное племя колониальных чиновников смотрело сквозь пальцы и даже поощряло систему взяточничества и коррупции, которая позволяла без больших затрат осуществлять контроль над недовольным, а часто и враждебным населением. На деле это означает, что желание выиграть тяжбу, получить правительственный заказ, награду к юбилею или государственный пост может быть достигнуто, если сделать подарок чиновнику, от которого это зависит. «Подарок» мог не обязательно являться денежной суммой, что было слишком грубо, и европейцы в Индии предпочитали так не поступать. Он мог быть даром дружбы и уважения, щедрого гостеприимства или денежным пожертвованием на «доброе дело» и, кроме того, демонстрацией лояльности властям.

М. Кэритт (Carritt, 1985, Р- 6з—64) I

Вдевятнадцатом веке несколько стран, в основном расположенных в Северной Атлантике, покорили оставшуюся неевропейскую часть земного шара с оскорбительной легкостью. Там, где они не утруждали себя оккупацией и

2Io «Эпоха катастроф*.

управлением ею, западные страны утвердили свое господство при помощи собственной экономической и социальной системы. Капитализм и буржуазное общество преобразовывали мир и управляли им, предложив свою модель (до 1917 года являвшуюся единственной) странам, не

желавшим быть уничтоженными или отброшенными на обочину мощной рукой истории. После 1917 г°да советский коммунизм породил альтернативную модель общества, которая отличалась тем, что обходилась без частного предпринимательства и либеральных институтов. Поэтому историю двадцатого века стран незападного, точнее, несеверо-западного мира в большой степени определяли их взаимоотношения со странами, упрочившими свое положение в девятнадцатом веке и ставшими властителями человечества.

Вэтом отношении история «короткого двадцатого века» остается географически несимметричной и только в таком виде может рассматриваться историком, интересующимся динамикой глобальных изменений в мире. Это не означает, что он.должен разделять снисходительное, а зачастую и этноцентрическое или даже расистское чувство превосходства и необоснованного самодовольства, до сих пор распространенное в развитых странах. Безусловно, этот историк должен являться страстным противником тото,-что Е. П. Томсон назвал «чудовищной снисходительностью» к отсталому и нищему миру. И все же не вызывает сомнений то, что движущие силы мировой истории в течение большей части «короткого двадцатого века» являлись унаследованными, а не новыми. В большой степени они состояли из попыток элит небуржуазных обществ создать модель государства по образцу западных стран (которые большинство из них считало моделью общества, способствующего прогрессу, формой процветания власти и культуры) с помощью экономического и научно-технического развития по капиталистической или социалистической модели*. Не существовало никакой иной действующей схемы, кроме «вестернизации», иначе называемой «модернизацией». Наоборот, всевозможные синонимы слова «отсталый» (которым Ленин, не задумываясь, описывал положение своего собственного государства и «колониальных и зависимых стран»), существующие в словаре международной дипломатии для обозначения обретших независимость колоний («слаборазвитые», «развивающиеся» и т. д.), отличаются только степенью политкорректности.

* Стоит заметить, что простое разделение мира на «капиталистический» и «социалистический» является скорее политическим, чем аналитическим. Оно отображает возникновение массовых политических рабочих движений, социалистическая идеология которых на практике являлась не более чем концепцией имеющегося общества («капитализма»), вывернутой наизнанку. После октября rgi? года это было подкреплено длительной «холодной войной» между «красными» и их противниками. Вместо того чтобы относить экономические системы—скажем, США, Ю^ной Кореи, Австрии, Гонконга, Западной Германии и Мексики — в один раздел «капиталистических», было бы вполне возможно занести их в разные рубрики.

Конец империй 219

Рабочую модель развития можно было сочетать с различными наборами верований и идеологий в той степени, в какой они ей не противоречили, т. е. в какой мере данная страна не запрещала, например, строительства аэропортов на основании того, что они не разрешены Кораном или Библией, противоречат традициям средневекового рыцарства или несовместимы с глубиной славянской души. С другой стороны, там, где эта система верований вступала в противоречие с процессом развития, причем на практике, а не только в теории, были гарантированы неудачи и

поражения. Какой бы глубокой и искренней ни являлась вера в то, что сила заклинаний заставит пули пролететь мимо, такое случалось крайне редко. Телефон и телеграф были более надежными средствами общения, чем телепатические пассы святых.

Это не означает полного отказа от традиций, верований или идеологий, ортодоксальных или претерпевших изменения, с помощью которых общество оценивало возникавшие процессы обновления мира, вступая с ними в контакт. Как традиционализм, так и социализм одинаково хотели утвердиться на пока не занятом духовном пространстве в центре торжествующего экономического (и политического) либерализма, разрушившего все связи между людьми, за исключением тех, которые были основаны (согласно Адаму Смиту) на «склонности к обмену» и на удовлетворении собственных интересов. В качестве системы моральных ориентиров, пути определения места человека в мире, способа осознать, что именно и в какой степени разрушили «развитие» и «прогресс», докапиталистические или некапиталистические идеологии и системы ценностей часто значили гораздо больше, чем канонерки, торговцы, миссионеры и колониальные чиновники. В качестве способа объединения масс в обществе,со старыми традициями против модернизации, как капиталистической, так и социалистической, или, точнее, против чужаков, которые ее импортировали, они, при определенных обстоятельствах, могли быть весьма эффективны, хотя на самом деле ни одно из успешных освободительных движений в отсталых странах до igyo-x годов не было вдохновлено и не достигло успехов с помощью традиционных или неотрадиционных идеологий. Однако этому противоречит один пример: непродолжительное увлечение идеей мусульманского халифата Б британской Индии (1920—1921), где выдвигались требования о назначении турецкого султана халифом над всеми правоверными, восстановлении Османской империи в границах 1914 года и установлении мусульманского контроля над святынями ислама (включая Палестину). Возможно, это подтолкнуло нерешительный Индийский национальный конгресс к акции массового гражданского неповиновения (Minau.lt, 1982). Наиболее характерными массовыми выступлениями под знаменами Церкви (влияние Церкви на простой народ было сильнее влияния монархии) являлись арьергардные бои, иногда очень упорные и героические, как, например, выступления крестьян против антиклерикальной мексиканской ре-

2.2.0 «Эпоха катастроф»

волюции под лозунгом «Христос—наш король» (1926—1932)) в эпической манере описанные их главным историком в «Христиаде» (Meyer, 1973—1979)- Огромные возможности фундаменталистской религии в объединении масс ярко проявились в последние десятилетия двадцатого века. Именно в это время среди интеллектуалов стал моден возврат к тому, что их просвещенные деды называли варварством и суеверием.

И наоборот, идеологии, программы, даже методы и формы политической организации, побуждавшие зависимые страны к освобождению от зависимости, а отсталые—к преодолению отсталости, шли с Запада: либеральные, социалистические, коммунистические, националистические, а также частично или полностью антиклерикальные. Они использовали средства, изобретенные буржуазным обществом—прессу, публичные собрания, партии и массовые кампании. Историю третьего мира в двадцатом веке создавали элиты, иногда весьма немногочисленные, поскольку (помимо почти повсеместного отсутствия политических демократических институтов) лишь очень ограниченная прослойка общества обладала необходимыми знаниями, образованием или просто элементарной грамотностью. К примеру, до обретения независимости более 90% населения индийского субконтинента были неграмотными. Число образованных людей, знавших иностранный язык (английский), до 1914 года было еще более незначительным (примерно полмиллиона на триста миллионов населения, или один человек из шестисот) *. Даже в регионе с наиболее высокой тягой к образованию на тот период (Западной Бенгалии) после обретения независимости (i949—1950) приходилось только 272 студента колледжа на каждые юо тысяч жителей, что было в пять раз больше, чем в центре Северной Индии. Роль, которую играла эта немногочисленная группа образованных людей, была огромна. Тридцать восемь тысяч парсов округа Бомбей, одного из главных административных округов британской Индии (более четверти из них знала английский), в конце девятнадцатого века составили элиту торговцев, промышленников и финансистов всего субконтинента. Среди юо адвокатов верховного суда Бомбея, принятых на службу с 1890 по 1900 годы, были два главных национальных лидера независимой Индии—Мохандас Карамчанд Ганди и Валлабхаи Патель и будущий основатель Пакистана Мухаммед Али Джинна (Seal, 1968, р. 884; Misra, 1961, р. 328). Диапазон сфер деятельности представителей этой получившей западное образование элиты можно

проиллюстрировать на примере одного индийского семейства, с которым автор был знаком. Отец, землевладелец, преуспевающий адвокат и общественный деятель времен британского господства, стал дипломатом, а после 1947 года — губернатором штата. Мать в 1937 году была

* Основано на данных о количестве жителей, получивших образование в средних школах западного типа (Anil Seal, 1971, Р-

2Г—22).

единственной женщиной-министром, представлявшей Индийский национальный конгресс в региональном правительстве. Трое из четверых детей (все они получили образование в Великобритании) вступили в коммунистическую партию, один из них стал главнокомандующим индийской армией, другой — членом ассамблеи своей партии, третий (после довольно пестрой политической карьеры) — министром в правительстве миссис Ганди, а четвертый сделал карьеру в бизнесе.

Это совершенно не означает, что вестернизированные элиты обязательно признавали все ценности государств и культур, взятых ими в качестве моделей. Их взгляды могли колебаться от полного уподобления Западу до глубокого недоверия к нему и одновременной убежденности в том, что только переняв нововведения Запада, можно сохранить или возродить свои собственные национальные ценности. Целью самого искреннего и успешного проекта обновления общества в Японии со времен реставрации Мэйдзи была не вестер-низация, а наоборот, возрождение японских традиций. Точно так же активные политики стран третьего мира взяли из идеологий и программ, которые они приспосабливали к своим условиям, не столько официальный текст, сколько контекст, применимый к «х странам. Так, социалисты (в версии советского коммунизма) обращались со своими призывами к правительствам обретших независимость колониальных стран не только потому, что вопросом освобождения от империализма всегда занимались левые силы метрополий, но в гораздо большей степени потому, что СССР являлся для них прообразом преодоления отсталости путем плановой индустриализации, проблемы, которая была для них гораздо более важной, чем освобождение тех, кого можно было в их странах назвать «пролетариатом». Аналогично, в случае бразильской коммунистической партии, несмотря на то что она всегда сохраняла твердую приверженность марксизму, с начала 1930-х годов основой ее политики стала разновидность эволюционного национализма, даже когда она противоречила интересам рабочих (Martins Rodrigues, p. 43/)- Тем не менее являлись ли цели тех, кто писал историю отсталых стран, осознанными или нет, модернизация, т. е. подражание западным моделям, стала необходимым и обязательным путем их достижения.

Это было тем понятнее, что перспективы элит стран третьего мира существенно отличались от перспектив населения их стран, за исключением общего для всех слоев чувства возмущения и обиды, вызванного расизмом белых, который испытывали на себе и магараджи, и подметальщики улиц. Впрочем, это чувство в гораздо меньшей степени разделяли мужчины, но главным образом женщины, привыкшие к угнетению в любом обществе, независимо от цвета кожи. За пределами исламского мира случаи, когда общая религия становилась основой социального единения (например, на базе непреложного превосходства над неверующими), были нетипичны.

222 «Эпоха катастроф» II

Мировая капиталистическая экономика в «эпоху империи» проникла практически во все части земного шара, преобразовав их, несмотря даже на то, что после Октябрьской революции ей временно пришлось задержаться у границ СССР. Именно по этой причине Великой депрессии 1929—1933 годов суждено было стать поворотным пунктом в истории антиимпериализма и освободительных движений в странах третьего мира. Независимо от экономики, благосостояния, культуры и политических систем этих стран до того, как они вошли в пределы досягаемости североатлантического спрута, они все оказались втянутыми в мировой рынок (если не были отвергнуты западными бизнесменами и правительствами как экономически бесперспективные, хотя и колоритные, как, например, бедуины великих пустынь, до тех пор пока на их негостеприимной родине не были найдены нефть и природный газ). Страны третьего мира имели значение для мирового рынка в основном как поставщики первичной продукции (сырья для промышленности и энергетики и сельскохозяйственных продуктов), а также в качестве места инвестиций северного капитала, главным образом в государственные займы, а также в инфраструктуры транспорта и коммуникаций, необходимые для эффективного использования ресурсов зависимых стран. В 1913 году более трех четвертей всех британских внешних капиталовложений (причем Великобритания экспортировала больше капитала, чем все остальные страны, вместе взятые) шло в государственные займы, железные дороги, порты и морской флот

(Brown, 1963, р. 153).

Индустриализация отсталого мира еще не являлась определенной частью стратегии, даже в странах, находящихся на юге Латинской Америки, где казалось естественным перерабатывать такие производимые на месте продукты питания, как мясо, в более легко транспортируемую консервированную солонину. Однако консервирование сардин и разлив по бутылкам портвейна не совершили индустриализации в промышленности Португалии, на что, собственно, никто и не рассчитывал. В действительности основная схема, сложившаяся в уме большинства северных правительств и предпринимателей, предполагала, что страны зависимого мира должны импортировать их изделия и экспортировать свои первичные продукты. Это являлось основой экономики в эпоху до начала Первой мировой войны в странах, зависимых от Великобритании (Эпоха империи, глава 2), хотя, за исключением государств, куда капитализм был завезен белыми поселенцами, зависимый мир тогда не был особенно привлекательным рынком для производителей. Триста миллионов жителей Индостана и четыреста миллионов китайцев были слишком бедны, чтобы покупать какие-либо экспортные товары, и обеспечивали свои повседневные потребности с помощью местных товаров. К сча-

Конец империй 223

стью для Великобритании, в эпоху ее экономической гегемонии их грошовых заработков было достаточно, чтобы поддерживать работу хлопчатобумажного производства в Ланкашире. Интересы этой державы, как и интересы всех северных производителей, очевидно, состояли в том, чтобы сделать рынок отсталых стран полностью зависимым от их продукции, т. е. увековечить его аграрную специализацию.

Ставили северные государства перед собой эту цель или нет, они ее не достигли, отчасти потому, что локальные рынки, созданные благодаря включению местных экономик в мировое рыночное сообщество, занимавшееся куплей и продажей, стимулировали развитие местного производства потребительских товаров, которые стало дешевле производить на месте, а отчасти потому, что многие экономики зависимых регионов, особенно азиатские, являлись сложными структурами с длительной историей процессов производства, высокой степенью разветвленное™ и мощными техническими и человеческими ресурсами и потенциалом. Поэтому в портовых городах—гигант- ских складах транзитных грузов, которые стали главными связующими звеньями между Севером и странами третьего мира (от Буэнос-Айреса и Сиднея до Бомбея, Шанхая и Сайгона}-, начала развиваться местная промышленность, временно защищая экономику от импорта, даже если это не входило в планы их властей. Не требовалось больших усилий, чтобы убедить производителей текстиля в Ахмадабаде или Шанхае, неважно, местных или представителей какой-нибудь иностранной фирмы, снабжать ближайший индийский или китайский рынок хлопчатобумажными изделиями, которые до этого по высокой цене импортировались из далекого Ланкашира. Фактически этот переворот, явившийся последствием Первой мировой войны, подорвал британское текстильное производство.

И все же, когда мы думаем, каким логичным казалось предсказание Маркса, что в конце концов промышленная революция распространится на остальной мир, остается лишь удивляться, сколь мал был отток промышленности из мира развитого капитализма перед окончанием «эпохи империи» и даже в начале 197О-х годов. В конце 193С-Х годов единственными главными изменениями на мировой карте индустриализации стали лишь те, которые являлись следствием советских пятилетних планов (см. главу 2). Даже в 19&о-е годы старые индустриальные центры Западной Европы и Северной Америки производили более jo % мирового объема валовой продукции и почти 8о°/о мировой «условно чистой промышленной продукции», т. е. объема промышленного производства (Harris, 1987, р- Ю2—юз). По-настоящему резкий отрыв от старого Запада (включая мощный подъем промышленности Японии, которая в 1960 году обеспечивала лишь около 4% мирового промышленного производства) произошел в последней трети двадцатого века. Лишь в начале 19?о-х годов экономисты начинают писать книги о «новом междуна224 «Эпоха катастроф»

родном разделении труда», т. е. о начале деиндустриализации старых промышленных центров. Несомненно, империализму времен прежнего «международного разделения труда» была присуща тенденция к укреплению промышленной монополии стран, являвшихся старыми индустриальными центрами. В этом отношении марксисты в период между мировыми войнами, к которым после Второй мировой войны присоединились сторонники различных версий «теории зависимости», имели основания для своих атак на империализм, обвиняя его в стремлении к увеличению отсталости бедных стран. Но, как ни парадоксально, именно относительное несовершенство развития капиталистической мировой экономики, а точнее, транспорта и средств

связи обеспечивало локализацию промышленности в развитых странах. Не существовало ничего в логике прибыльного предприятия и в накоплении капитала, что навечно могло бы удержать производство стали в Пенсильвании или Руре, хотя неудивительно, что правительства промышленно развитых стран, особенно склонных к про текционизму или являвшихся большими колониальными империями, делали все возможное, чтобы не дать потенциальным конкурентам нанести урон собственным производителям. Но даже правительства империй могли иметь причины для индустриализации своих колоний, хотя единственной страной, делавшей это систематически, была Япония, развивавшая тяжелую промышленность в Корее (аннексированной в 1911 году) и, после 1931 года, в Маньчжурии и на Тайване, поскольку эти богатые ресурсами колонии находились достаточно близко от бедной природными ресурсами Японии, чтобы напрямую обеспечивать развитие национальной промышленности. Когда во время Первой мировой войны выяснилось, что производственные мощности самой большой из колоний, Индии, недостаточны для обеспечения обороноспособности и промышленной независимости, это привело к политике правительственного протекционизма и к прямому его участию в промышленном развитии страны (Мига, 1961, p. 239, 256). Если война заставила даже имперских чиновников почувствовать недостатки слабой колонна яьной промышленности, то депрессия 1929—1933 годов оказала на них финансовое давление. С уменьшением поступлений от сельского хозяйства доходы колониального правительства стало необходимо обеспечивать путем более высоких пошлин на промышленные товары, включая товары, произведенные в метрополиях—Вели- кобритании, Франции или Голландии. Впервые западные фирмы, которые до этого импортировали товары беспошлинно, получили стимул для организации местных производственных мощностей на этих отдаленных рынках (Holland, 1985, р. *з)- Однако даже с учетом войны и кризиса страны зависимого мира в первой половине «короткого двадцатого века» оставались в основном аграрными. Именно поэтому «большой скачок» мировой экономики в третьей четверти двадцатого века обусловил столь резкий поворот в их судьбе.