СНИМИ ПАНЦИРЬ
.docxЯ зубами как этот шланг зажму. Как из него вдохну. Сразу подавился. Резиновым воздухом. А воды всё нет.
— Дай-ка мне, — говорит Боря.
Губами взял и сразу у него в шланге забулькало. Уже пьёт. Даже глотает. Мы с Ариной смотрим, как Боря пьёт, и тоже вроде глотаем. Но нам глотать нечего. Только пить ещё больше хочется.
— Недотёпы, — говорит папа. — Сейчас я вам сделаю напор.
Он бочку в кузове наклонил, и вода из шланга сама пошла. Мы с Ариной рот подставляем, по очереди. Какой нам папа сделал вкусный напор! Я такой воды никогда не пил. Это такая вода. Тёплая. Сладкая. Длинная. Я бы её всю жизнь пил. Никогда бы ничего другого не пил. Ни компот. Ни какао. Даже верблюжье молоко бы не пил. Только эту воду!
Мы с Ариной пьём, пьём…
— Хватит, — говорит папа. — Много нельзя.
И шланг к себе в кузов убрал. Я ещё ничуть не напился, а папа убрал. Вдруг чувствую — я уже пить не хочу. Ни пить, ни есть. Мне так легко вдруг! Я только дальше ехать хочу. Такая это вода!
Мы сразу поехали.
Я в окно смотрю, даже высунулся. Арина мне дышит в плечо. Мы по нашей пустыне едем. Как у нас красиво! Черепахи навстречу ползут. Блестят их чистые панцири. Боря черепах объезжает. Пускай ползут. Толстый суслик выскочил и перед машиной бежит. Машет своим толстым хвостом. Боря ему сигналит. Суслик в норку нырнул, нет его. Змея-стрелка на саксауле висит. Тонкая, как поясок. Зацепилась хвостом за ветку и смотрит. Она даже не ядовитая, пусть висит. Возле своих норок усатые мышки-песчанки стоят на задних ногах. И свистят. Они друг другу свистят, что погода хорошая, травы ещё много, вон машина едет…
Это мы едем. Я, Арина, мой папа, дядя Володя, дядя Мурад, тётя Надя и шофёр Боря.
А вокруг наша пустыня. Она сейчас цветёт. Красные маки лезут нам под колёса. Лопух-ревень звенит оранжевыми серёжками. Розово вьются вьюнки. Ирисы торчат из песка жёстко и прямо. Как фиолетовые копья.
Бух! Бух! Бух! — стучат нам по кабине.
— Варан! — кричит папа.
И прыгает вниз, Боря ещё даже затормозить не успел. Папа уже бежит. Он вон какой! Сильный и ловкий мой папа. Дяде Володе его нипочём не догнать, он сзади бежит.
Мы с Ариной тоже выскакиваем.
— Где? — кричим мы.
— Кто? — спрашивает тётя Надя. Она из кузова прыгнуть не может. Привычки у неё нет, она так пока слезла.
— Вон! Вон! — кричит Боря.
Я и сам вижу. Папа за вараном бежит. Он его почти догнал. Варан обернулся и бьёт хвостом. Но папа его уже схватил. За хвост. И обратно к машине бежит. Уже с вараном.
— Крокодил… — удивляется тётя Надя.
— Крокодил в Ниле живёт, — объясняет Арина. — А это варан. Он у нас в пустыне живёт. Просто такая ящерица.
— Разве такие ящерицы бывают? — опять удивляется тётя Надя. — Он же громадный.
— Средний, — говорит папа. — Метра полтора, не больше.
Папа держит варана, и варан, конечно, сердится. Хочет папу ударить хвостом. Но папа крепко его держит! Тогда варан разевает пасть. Хочет папу своим языком испугать. Язык у варана длинный, узкий, раздвоенный на конце. Змеиный какой-то язык. Но папа всё равно не боится. Смеётся:
— Нервный какой варанчик попался!
— Молодой ещё, — говорит дядя Володя.
Конечно, этот варан молодой. Если бы старый, он бы весь тусклый был, я знаю. А этот вон какой яркий. Жёлтый. Оранжевые полосы так и блестят на спине. И глаза сердитые. Он бы папу сейчас прямо съел. Но папа его крепко держит.
— Не ядовитый? — говорит тётя Надя.
— Самую малость, — говорит папа. — Для человека не опасно. А вот разодрать руку до кости, это пожалуйста. Бульдожья хватка.
— Кусал? — говорит тётя Надя.
— Меня и муравьи кусали!
— На надувную игрушку похож, — говорит тётя Надя. — Только больно велик. Кто-то его дул-дул, так до конца и не надул. Сил не хватило у кого-то.
Это варану совсем не понравилось. Что он на игрушку похож. Он как дёрнется! И от папы выскочил. Но не побежал. Если уж варана поймали, он убегать не будет. Он гордый. Не будет он удирать как какой-нибудь суслик. Он же варан! Полный живот воздуху набрал и как зашипит.
Тётя Надя так за Борю и отскочила. А говорила — игрушка! Мы с Ариной тоже немножко отпрыгнули. Просто от неожиданности.
Но папа уже варана снова поймал.
— Подожди, — говорит. — Куда так торопишься? Ты нам всё-таки сначала скажи, что ты сегодня ел.
Смотрю: дядя Володя флягу несёт. А-а, они дадут варану попить! Молодцы! Пить он, конечно, хочет.
— Хватит? — спрашивает дядя Володя и трясёт флягой.
— С избытком, — говорит папа.
Папа держит варана за голову, а дядя Володя над ним с флягой стоит. Они его уговаривают. Варан никак не хочет рот раскрывать. Думает, наверное: что там, во фляжке? Может, гадость какая-нибудь? Открыл наконец.
— Можно я напою? — говорю я.
— Давай, — говорит папа.
Я из фляжки тихонько лью, а папа живот щупает. Чтобы варан не опился. Сразу много нельзя, папа нам говорил с Ариной. А варан лапы на животе сложил, глаза закрыл и глотает громко. Не поймёшь, нравится ему или нет.
— Гурман какой, — говорит тётя Надя.
— Я тоже буду поить, — говорит Арина.
— Когда следующего поймаем, — обещает папа.
— Всех встречных будем поить? — интересуется тётя Надя.
— Такая работа, — смеётся папа. — Всё приходится.
Живот варану ещё раз пощупал и говорит мне:
— Всё, Лёдик. Отойди.
Я думал, папа варана сейчас выпустит. А папа вдруг снова его за хвост схватил и как начал трясти. Так трясёт! Варан прямо болтается в воздухе.
— Ему больно, — говорю я.
— Скорее неприятно, — говорит папа. — Конечно, ему неприятно. Что же делать? Вот если бы я его разрезал, тогда было бы больно.
— Зачем бы разрезал? — говорю я.
— Чтобы узнать, что он сегодня ел, — говорит папа. — Я с ним как раз на эту тему сейчас беседую.
И опять варана трясёт. Такая у них беседа.
— Задушевная, — смеётся дядя Володя.
Варан уже воду обратно выплеснул, так папа трясёт.
— Да… — говорит тётя Надя.
— А вы не смотрите, Надежда Георгиевна, — говорит папа.
— Да нет… Я не об этом.
Она всё об увлечённости, вот она о чём. Ей приятно смотреть, что бы папа ни делал. Папа так увлечённо всё делает. Мне тоже приятно смотреть. И Арине. И Боре. Мы все на папу смотрим.
— Конечно! — говорит папа. — Я тут сильно увлёкся. Четырнадцать лет увлекаюсь, никак не перестану.
И сразу перестал.
Всё равно в желудке варана уже ничего больше нет, один белый живот. Папа всё вытряс. Варан теперь дышит.
— Володя, запиши, — говорит папа. — Он сегодня съел. Так. Трёх черепашек он съел. Шесть чернотелок. Два черепашьих яйца. Ага, ещё сцинка. Взрослый сцинк, запиши…
Я сцинка знаю. Ящерица, а на животе бегает, как змея. Лапы свои бережёт. На животе от варана, конечно, не убежишь.
— Ну гуляй, не сердись, — сказал папа и отпустил варана.
Но варан не хочет гулять. Он лапами упёрся в песок, голову выставил и изо всех сил теперь дуется. Такой жёлтый стал. Толстый. Прямо пузатый-пузатый. Надулся воздуху. Это варан на папу обиделся.
— Прости, — говорит ему папа. — Такая работа! Исключительно для науки. Вдруг ты голодаешь, надо было проверить.
Зря только папа ему напомнил. Еду варану, конечно, жалко. Он как зашипит и прямо на нас побежал. Растопырился и бежит.
— По коням! — кричит папа.
Мы в машину скорей вскочили. Я даже дверцу держу, Арина в меня вцепилась. Боря руль крутит. Песок из-под колёс летит во все стороны. Дядя Володя стоит в кузове и панамой машет.
А варан сзади бежит и шипит. Голову наклонил и бежит. Хочет нам в шину вцепиться. Бульдожьей хваткой. Вдруг он нам колесо прокусит, что тогда?
— Караул! — кричит Боря и жмёт на педали.
Я в окошко смотрю.
— Отстал, — говорю я.
— Видишь, какая у твоего папы работа, — говорит Боря. — А ты в пески просишься! Опасная работа.
Ну и что, что опасная? Это для науки! Мы с Ариной нисколько не испугались. Разве кто-нибудь плакал? Я фляжку папе держал. Арина подходила близко к варану, она теперь может его слепить. Подумаешь, варан! Он же не крокодил. Машину он не прокусит. Если бы прокусил вдруг, мы бы с Ариной…
— Уж вы бы с Ариной — это точно, — смеётся Боря.
Мы все смеёмся. Хорошо в кабине. Жёлтый песок навстречу летит. Синее небо сбоку летит. Бочка сзади гремит. Впереди скачет тушканчик, Боря его объезжает. Тушканчик толкнулся хвостом и как прыгнет!
— Может, перелезете в кузов? — кричит папа.
— А я как же один? — говорит Боря.
Нет, мы не перелезем. Тут лучше видно, всё ближе. В кузове мы потом поедем. Нам далеко ехать! Через весь заповедник.
— Тогда давайте споём, — говорит Боря. — Нашу. Любимую.
Конечно, споём. Мы так давно не пели. Боря уже поёт:
Федра, ты федра, ты федра моя…
И мы с Ариной тоже поём:
Федра, ты федра, ты федра моя…
Вот мы как поём. А наша машина прямо мчится.
О ЧЁМ ТРЕЩИТ ФИСТАШКА
Мы до самых гор доехали.
Боря больше руль не может держать. Тут ночевать будем. Ведь уже вечер! Солнце садиться хочет. Горы кругом, куда ему сесть? Сбоку кто-то кусок горы откусил, зубы отпечатались, как в арбузе. Солнце туда вползает. Какое умное, я бы не догадался.
Вползло. Сразу ветер подул.
Я подставил лицо, ветер меня щекочет. В щёки толкает. Брови мне шевелит. За рубашку лезет ко мне. Прохладный. Горный, конечно, ветер. Весь день в горах сидел. Где-нибудь в ущелье. В камнях. Мучился. Там же скучно! Камни друг об друга скрипят. Шакалы воют. Противно так. Теперь ветер выскочил. А тут как раз мы…
— Сморился? — говорит папа.
Это он мне, оказывается, говорит. Думает, я уже сплю. Я просто на минутку около машины присел. Нисколько я не сморился.
— Помогай тогда! — кричит папа.
И бросает из кузова спальный мешок. Ещё один спальный мешок. Опять спальный мешок. Ещё мешок. Он меня закидать хочет мешками. Сколько у нас мешков! Шлёпаются на песок, как большие лягушки. Я хохочу и хватаю. Не успеваю их хватать. Арина мне помогает. За бока хватаем мешки, за уши, прямо в охапку. Катимся с ними по песку. Тащим их в сторону.
— Что значит — все вместе, — говорит папа. — Вон как быстро разгрузились. Коллектив — всё-таки сила!
Конечно. У нас коллектив! Мы уже разгрузили машину, вот это да. Я даже не заметил, как мы её разгрузили. Боря опять под машиной лежит, и тётя Надя подаёт ему ключ. Дядя Володя разбирает ящик с посудой, папа несёт раскладушки.
Мы тут ночевать будем. Надо устраиваться!
— Первое дело — костёр, — говорит папа.
Надо за дровами идти. Мы с Ариной хотим идти. Мы в сапогах, куда хочешь можно идти. Только куда? Тётя Надя тоже хочет идти. И она не знает куда.
— Сейчас дежурного выберем, — говорит папа. — Как в пионерском отряде. Считалки знаете?
Мы с Ариной не поняли. Какие считалки?
— Обыкновенные, — говорит папа. — Подставляйте-ка лбы, сейчас всех по головам буду считать.
Папа нас всех считает по головам, только Борю он по ногам считает. Папа так нас считает:
— На! Вокзале! В чёрном! Зале! Кот! — Папа в Арину ткнул пальцем. — Сидел! — теперь ткнул в дядю Володю. — Без головы! — теперь в меня. И уже дальше считает: — Пока! Голову! Искали! Ноги! Встали! И! Ушли!
Чуть на тётю Надю не вышло. Но вышло на дядю Мурада, считалка на нём кончилась. Значит, дядя Мурад дежурный.
— Мы с вами пойдём, — говорит тётя Надя.
А дядя Мурад удивляется:
— Куда?
Идти никуда не надо. Дрова прямо рядом растут. Рядом фисташка растёт. Очень кудрявая. Орехов сейчас ещё нет, только осенью будут. Столько народу приедет их собирать! Для заповедника это просто горе. В прошлом году, например, леопарда перепугали.
Леопард под фисташкой спал. Даже не думал, что орехи поспели. Как-то забыл про это. Потом леопард проснулся. Надо, думает, ноги немножко размять. И вышел из-под фисташки. Тут народ сразу как закричит! Как сумасшедший, честное слово. Леопард прямо не знает, куда деваться. Едва вырвался.
Хорошо, что сейчас ещё нет орехов. Просто фисташка растёт. И некоторые ветки совсем сухие, они ей только мешают расти. Дядя Мурад сухие ветки отломал и сделал костёр.
Как быстро! А мы хотели в горы идти. У гор тень совсем чёрная. Лучше туда днём идти. А сейчас уже ночь. Звёзды на небе. Такое густое небо! Всё в звёздах. И мы сидим прямо под звёздами. Тётя Надя тоже сесть хочет. Боря как раз кошму расстелил, очень удобно.
— Только на скорпиона не надо садиться, — говорит папа. — Он этого не любит.
Папа скорпиона почти из-под тёти Нади вытащил и в сторону бросил. А то бы тётя Надя его раздавила. Даже не знаю, успел бы её скорпион ужалить или нет? Она тяжёлая. А скорпион совсем маленький — детёныш, что ли? Надо всё-таки осторожно садиться. Я же на скорпиона не сел. И Арина не села, она скорпиона смахнула. Дядя Мурад его сапогом отогнал, потом уж сел…
— Прямо тут будем спать? — спрашивает тётя Надя.
— На раскладушках, — говорит папа.
— А в машине нельзя?
— Кто где хочет! По-моему, на раскладушке гораздо удобнее. В машине же бочки!
Но тётю Надю бочки ничуть не смущают. Она к бочкам прекрасно относится. Она хочет возле них спать. И Арину с собой зовёт.
Арине всё равно где спать. Но она ещё не доела кашу. Дядя Мурад такую кашу сварил! Все едят и хвалят. Удивительная такая каша. Кажется, что она на сливках. Хотя она как раз на воде. Я даже свою миску вылизал. Мыть всё равно нечем. У нас вода строго по норме. Меня никто не ругал, что я вылизал. Я чисто вылизал, моя миска теперь чище всех.
Мы теперь сытые сидим. На костёр смотрим.
Фисташка ярко горит. Чисто так! Сама себе что-то трещит в костре. Как орех. Трещит, наверное, что она довольна. Ей нравится так ярко гореть. Нравится, что жуки на огонь летят. Что бабочки кружатся. Что дядя Мурад так осторожно её ломает и тихонько подкладывает в костёр. Ещё фисташке нравится освещать наши лица:
Тёмное — дяди Мурада.
Розовое — Арины.
Белое — тёти Нади.
В каше — моё.
— Лицо-то ты всё-таки вытри, — говорит папа.
Я, конечно, вытер.
Мы сидим и в костёр смотрим.
— Какое-то настроение, сам не знаю, — говорит папа. — Давно что-то не было так хорошо. Мурад, прочитай что-нибудь!
— Чего бы ты, Лёша, хотела?
— Всё равно! Лишь бы твоё.
— Всем будет скучно, Лёша, — говорит дядя Мурад.
Он по-русски не умеет читать. Он стихи только для себя пишет. На своём родном языке. Дядя Мурад стихи на туркменском пишет.
— Я им переведу, — говорит папа. — Прочти для меня.
Для папы дядя Мурад, конечно, прочтёт. Они с папой друзья. Дядя Мурад сейчас встанет и что-нибудь прочтёт. Стихи нельзя сидя читать. Это же высокое дело — стихи, какие бы они ни были.
Дядя Мурад читает и смотрит на папу.
Будто мой папа тут один. Никого больше нет. И папа смотрит на дядю Мурада. А я на них смотрю. У меня что-то в горле сдавило.
Как дядя Мурад читает! Я никогда не думал, что он так будет читать. Неужели он сам придумал такие стихи?
Печальные. Звонкие. Долгие.
Вдруг у дяди Мурада голос упал.
И сразу тихо стало. Только фисташка трещит. Трещит, трещит.
Потом тётя Надя говорит:
— Переведите, пожалуйста, Алексей Никитич…
— Попробую, — сказал папа. — Сейчас. Сразу не могу. Трудно это перевести, надо быть поэтом.
— Не нужно мучиться, Лёша, — сказал дядя Мурад и сел на кошму. — Я сама переведу. У меня простые стихи, Надежда Георгиевна. Немножко стихи про пустыню. «Самая прекрасная весна на свете — это пустыня, и если кто попадает к тебе весной, то он имеет большую радость на сердце». Такие, примерно, стихи.
— Не могу перевести, — сказал папа. — Таланта нет, не могу.
— Я уже перевела, — сказал дядя Мурад. И подбросил в огонь ветку.
Костёр прямо взревел.
— Нет, ты сам не можешь понять, — сказал папа. — Разве ты понимаешь, что ты такое?
— Я туркмен, — улыбнулся дядя Мурад. Он у нас редко улыбается.
— Я только одно поняла, — говорит тётя Надя. — Я поняла, как вы всё это удивительно чувствуете. Эту ночь. Эти барханы вдали. Этих ваших варанов. Вот эти звёзды. Они же для вас пахнут, эти звёзды…
— Я тут родилась и вырос, Надежда Георгиевна, — сказал дядя Мурад. Встал. Высокий, тёмный. И пошёл от костра. Шагнул — и сразу его не стало. И не слышно шагов, дядя Мурад всегда так ходит — неслышно.
— Ты надолго? — крикнул в темноту папа.
И темнота сразу откликнулась голосом дяди Мурада:
— Погуляю немножко, Лёша.
— Значит, до утра, — сказал папа. — На песке где-нибудь часок полежит — и выспался. Мураду много не надо.
— А я, к сожалению, так не могу, — сказала тётя Надя. — Всю ночь бы вот так с вами сидела, а глаза спят.
Звёзды сверху сыплются. И трещат. Или это фисташка трещит? Папа Арину на руках куда-то понёс. Ага, дядя Володя в машину влез, а папа ему Арину протягивает. А она даже не проснулась. У Бори ноги торчат из кабины. Боря всегда в кабине ночует.
— Всё-таки ноги придётся ему подпилить, — говорит дядя Володя. — Куда не сунешься, всюду эти ноги.
— Надежда Георгиевна, возьмите ещё полушубок, — говорит папа. — Всю ночь будет ветер, горы рядом.
Тётя Надя в кузове возится, спальный мешок зачем-то трясёт. То сядет на него, то опять вскочит. Потом говорит:
— Стыдно признаться, но мне что-то никак не влезть…
— Куда? — говорит папа.
— В мешок… Я в мешке никогда не спала.
— Там пуговицы, — смеётся папа. — Придётся помочь.
Папа в кузов прыгнул. Разобрался в пуговицах. Тётю Надю в мешок запихал. И застегнул, как маленькую. На все пуговицы. Пусть тётя Надя спит!
— Спасибо, — говорит тётя Надя. — Мне теперь ни за что не вылезти.
— Утром достанем!
Папа сидит на борту, смотрит на тётю Надю в мешке и смеётся. Ему смешно, как он тётю Надю упаковал.
А дядя Володя сидит на кошме, ноги поджал под себя, как дядя Мурад, и смотрит в огонь. У него глаза жёлтые от огня.
А я на раскладушке лежу. И уже сплю.
Вдруг проснулся.
Я думал — утро. Но ещё черно. Звёзды в небе стоят. Костёр щёлкает, пахнет ореховым дымом. Дяди Мурада ещё нет. Только мой папа сидит. И дядя Володя. Они ещё, значит, не легли. Но молчат. Просто так сидят. Дядя Володя шевелит в костре кривой саксауловой палочкой. Будто что-то ищет в костре. А папа смотрит, как он шевелит.
Я даже не знаю — проснулся я или нет.
Вдруг дядя Володя говорит:
— Понимаешь, Никитич, она Мурада любит…
Папа молчит и на палочку смотрит. Такая кривая палочка!
— Она его действительно любит, — опять говорит дядя Володя.
— Я тоже Мурада люблю, — говорит папа.
Смешно даже. Дядю Мурада все любят. Я тоже люблю. И Арина. И тётя Наташа. Витя, конечно. Ведь дядя Мурад его папа.
— Не ожидал от себя, — говорит дядя Володя. — Для меня это, оказывается, слишком серьёзно.
— А ты как думал? — говорит папа. — Мы же с тобой люди серьёзные.
— Я так и думал, — говорит дядя Володя. — Я раньше — думал, а теперь — знаю.
Дядя Володя совсем запутался — думает он или знает? Замолчал даже. Долго молчал, я чуть не заснул. Потом говорит:
— Никитич, мне лучше, наверно, уехать…
— Куда?
— Не знаю ещё, — говорит дядя Володя.
— Ну что ж, уезжай, если тебе на дело плевать, — говорит папа, — тогда уезжай.
Я вдруг представил, что дядя Володя уже уехал.
Его комната пустая. Не нужно туда стучать. Ведь к дяде Володе всегда приходится стучать, хотя крючка на двери нет. Потому что войдёшь вдруг, а там гюрза гуляет. Гюрза — исключительно умная змея! Никогда не шипит. Она сразу кусает своим ядовитым зубом, чего она будет шипеть. Но дядю Володю она не кусает. Она его знает, живёт у него. Воду из мисочки пьёт, дядя Володя мисочку держит, чтоб ей было удобно.
А тётя Наташа сидит в сторонке на корточках. Тоже смелая. Она смотрит, как гюрза пьёт, и говорит дяде Володе: «Как только ты с ними работаешь, уму непостижимо!» — «Так и работаю», — пожимает плечами дядя Володя. «И ведь ты их любишь, вот что непостижимо», — говорит тётя Наташа задумчиво. «Люблю», — соглашается дядя Володя. «Как их можно любить? — говорит тётя Наташа. — За что?» А дядя Володя смеётся: «За то, что у них всё просто, — говорит. — Или они тебя кусают, или нет». — «Лучше — нет», — смеётся тётя Наташа. Они так хорошо друг с другом смеются, приятно смотреть. Я тоже смеюсь.
Но тётя Наташа вдруг говорит: «Вот из-за них ты никогда и не женишься». А ведь знает, что дядя Володя таких разговоров не любит! Но дядя Володя почему-то не обижается. Он говорит: «Вовсе не из-за них, сама знаешь». — «Чепуха какая», — говорит тётя Наташа. И уже не смеётся. «Выходи за меня, — медленно говорит дядя Володя. — Сразу женюсь». Как он шутит! А даже не улыбнулся. «Я уже вышла», — говорит тётя Наташа. «Верно, — говорит тогда дядя Володя. — Всегда я опаздываю». Будто он забыл, что тётя Наташа давно вышла замуж за дядю Мурада и у них родился Витя. «Значит, буду один», — говорит дядя Володя. «Один ты как раз не можешь», — говорит тётя Наташа.
Но дядя Володя ведь не один, он — с нами. Как он может от нас уехать?
Я вдруг вспомнил, как дядя Володя просил: «Никитич, сфотографируй меня с большеглазым! Старикам хочу послать». — «С ума сошёл, — удивился папа. — Они сразу умрут». А дядя Володя смеётся: «У меня старики крепкие». Папа его, конечно, сфотографировал. С большеглазым на шее. Вместо галстука. Дядя Володя всем эту карточку подарил. Папе, Арине, мне. Мне написал на карточке: «Лёдику — от папы Володи». Я, когда маленький был, так звал дядю Володю. Я же был общий сын, меня все нянчили. И я всех так звал — папа Лёша, папа Володя, папа Мурад.
Дядя Володя уедет, и никто больше не захочет с большеглазым фотографироваться. Испугаются. Большеглазый ведь полоз, тоже змея. Он совершенно не ядовитый, ни капельки. Большеглазый у дяди Володи живёт в сапоге. Он у дяди Володи сапоги, ну буквально, отнял! Вот дядя Володя опять без сапог с нами поехал, значит, большеглазый там спит. А дядя Володя ни у кого ничего не может отнять. Он слишком добрый, говорит тётя Наташа. «Как это — слишком? — смеётся дядя Володя. — Разве можно быть добрым с лишком?» — «Можно, — говорит тётя Наташа. — Ты без друзей пропадёшь. Твоё счастье, что ты с друзьями живёшь».
Куда же дядя Володя поедет? Он без нас пропадёт!
— Давай вместе уедем, Никитич, — говорит дядя Володя и всё палочкой что-то ищет в костре. — Вместе бы хорошо!
Вон что дядя Володя придумал.
— Я никуда не поеду, — говорит папа.
Конечно, сейчас это не вовремя, дядя Володя понимает. Папа хочет организовать в заповеднике научный центр. Получается, будто дядя Володя бежит. Но ведь папа тоже не будет всю жизнь тут сидеть. Мало ли как может сложиться? Я вон расту, скоро в школу. Материала у папы горы, на десять лет хватит. Когда-нибудь папу позовут в большой город, в крупный институт…
— Ну и что? — говорит папа.
— Позовут, и поедешь, — говорит дядя Володя. — И правильно сделаешь. Специалисты с опытом нужны ведь не только в заповеднике. Кому-то этот опыт надо передавать…
— Уже передавать, — говорит папа. — Очень интересно.
— Папа никуда не поедет, — вдруг говорю я, и губы у меня прыгают. — Мы никуда не поедем!
— Так, — говорит папа. — Договорились. И у маленькой кастрюльки есть ушки.
— Лёдик! Ты что, Лёдик? — говорит дядя Володя. И поднимает меня вместе с мешком.
— Вы тоже никуда не поедете, — говорю я дяде Володе, я, наверно, даже кричу. — Никто никуда не поедет!
— Конечно, — говорит дядя Володя. — Конечно, конечно.
И раскачивает меня вместе с мешком. Он к моему лицу наклонился. Близко, близко. У него глаза жёлтые от костра. Добрые такие глаза. Слишком добрые. Он как будто плачет, это от костра кажется. Сухие, конечно, глаза.
— Не поедете? — говорю я. — Правда?
— Куда я от вас поеду? — говорит дядя Володя и раскачивается вместе со мной. — Разве я отсюда уехать могу? От всех вас? Я и не собирался ехать. Это я просто так сказал. Настроение было такое, вот и сказал. Совсем в другом смысле, а ты не понял. Конечно, я никуда не уеду.
Тут я вдруг заснул. Мгновенно.
ИЗ ЧЕГО ТОЛЬКО ПЬЮТ ПТИЧКИ?
Какое сегодня утро! Горы блестят. Небо блестит. Блестят тёти Надины волосы. Мои мытые щёки блестят. Наша машина блестит, её Боря протёр. Лопаты блестят, каждая на счету. Вон моя, с краю. Даже миски блестят, их ночью песчанки вылизали. Лизухи такие! Тоже каши захотели. А ложки они даже погрызли чуть-чуть. И теперь в ложках блестят следы их мелких зубов.
Прямо блестящее утро!
— Скорее, — говорит папа. — По холодку обследуем родники!
Мы за этим и ехали. Солнце ещё только-только встаёт, а мы уже идём. На работу идём. Я свою лопату крепко держу.
Мы идём к роднику. Ещё далеко идти.
— Давайте-ка поиграем, — говорит папа.
Кто что видит — вот какую игру предлагает папа. Интересно, кто больше видит вокруг.
Можно, конечно, попробовать, раз папа хочет. Я Аринину спину вижу, в сарафане. И Борину, она красная. Боря вчера незаметно сгорел. Тёти Надины волосы вижу. У неё такие большие волосы, сразу в глаза бросаются. Больше, по-моему, ничего.
— Чур, гнездо поползня! — кричит папа.
— Где? — спрашивает Арина.
— Мне покажите! — говорит тётя Надя. — Мне!
Вот папа хитрый какой. Где он нашёл гнездо? Поползень над нами летает, кричит. А гнезда нет.
— Не туда смотришь, — говорит папа. И показал нам.
Конечно, я под ноги смотрел. А оно справа, на большом камне. Теперь-то мы все увидели. Круглое. Из глины. Поползень его, значит, слепил. Красная бусинка в глине торчит. Какие-то пёрышки. Синее. Розовое. Пёстрое. Прилепились к гнезду и торчат.
Тётя Надя подёргала синее, говорит:
— Крепко. Никак. Это случайно?
— Не обижайте нашего поползня, Надежда Георгиевна, — говорит папа. — Поползень у нас красивое любит. Это он свой дом так украсил.
Как он красиво украсил! Где-то бусинку взял. Что бы этому поползню подарить? У меня в кармане камень лежит, белый, блестящий. Такого камня у поползня нет. Я ему на гнездо положил. Он потом его глиной прилепит. Раз он так красивое любит.
Вдруг Арина кричит:
— Чур, муравейник!
Я муравейник раньше Арины увидел, просто не сообразил крикнуть.
— Молодец, Аринка, — говорит папа.
— Где муравейник? — спрашивает тётя Надя.
Она присела и смотрит. Никак не поймёт, где он. Арина ей показала, но тётя Надя не верит. Какой же это муравейник? Это просто вход. Муравьи туда лезут, толкаются. А сам муравейник внизу, его не видно. Муравьи тоже от солнца прячутся. Вон как спешат домой. Панамок у них нет, головы рыжие, вполне может быть солнечный удар. Солнце рыжих любит, говорит папа. У нас Арина немножко рыжая. Чуть-чуть. Её солнце очень любит, без панамки ей не выйти.
— Муравейник! — смеётся тётя Надя. — У вас всё наоборот, как нарочно.
— Азия, Надежда Георгиевна, — говорит дядя Мурад. — Я всегда говорила: Азия — дикая страна.
Тётя Надя привыкла, что муравейник — это такая высокая куча, её издалека видно. Такой конус.
— И в Москве конус? — спрашивает Арина.
— И в Москве, и на Севере, где тётя Надя работала. Всюду муравейник — это конус. Я никогда не видел конуса. Арина тоже не видела. Обязательно нужно съездить и посмотреть.
— Чур, игла дикобраза! — кричит Арина.
И хватает иглу, толстую, как ручка-самописка, но без пера.
— Чур, песчаный таракан! — кричит дядя Володя.
И хватает таракана за панцирь. Сверху у него панцирь, как у черепашки, а под панцирем тараканьи усы.
— Чур, следы джейрана! — кричит Боря. Они такие, сердечком.
— Чурь, нора тарантула! — кричит дядя Володя.
Чур, чур, чур — все наперебой кричат! Я головой не успеваю вертеть. Вон мы сколько вокруг всего видим. Какую папа придумал игру, мы теперь всегда так будем играть. Даже тётя Надя кричит:
— Чур, верблюд на горе!
Правда, там верблюд ходит. А может быть, камень? Просто лежит. Это высоко! Без бинокля не видно. У папы бинокль. Все бинокль хватают. Всем хочется посмотреть. Я ещё не успел.
— Чур, родник! — кричит папа.
Оказывается, мы уже к роднику пришли. А говорили, что далеко. Мы и не заметили, как пришли. Где же родник?