РК_Бочаров_о_Леонтьеве

ее «резкостью языка»), но проявляющуюся мягче, и в прежних вещах Тургенева, в стиле его вообще.

В следующей статье о рассказах Марка Вовчка позиция Леонтьева-критика еще определеннее и обостреннее. Статья написана уже после громких выступлений Добролюбова и Достоевского, вызванных этими же рассказами, и ориентиро­ вана по отношению к их полемике. Добролюбов и здесь анта­ гонист Леонтьева, но уже антагонист открытый. Центральный тезис статьи прямо против «Г-на — бова» направлен: похва­ лив рассказы Марка Вовчка, «он показал свою невольную любовь к прекрасному», но как он похвалил их? Если он пытался найти в них новое направление, то да, направление новое есть, но в чем оно? Оно в изложении, языке, форме, но едва ли «в исходных идеях. Какой же это вопрос: историче­ ский или художественный?» (VIII, 27).

Любопытно наблюдать, сколь разительно разными пред­ ставали такие простые как будто рассказы Марка Вовчка у трех критиков, о них тогда написавших. Добролюбов нашел в них картины крепостного права, а в авторе — «искусного борца», в отношении же художественном — «только намеки^ абрисы, а не полные, отделанные картины. Следовательно, нечего нам было и пускаться в определение абсолютно-эсте­ тических достоинств «Рассказов». Нужно было показать, в какой мере ясны, живы и верны эти намеки, и в какой мере важны те явления жизни, к которым они относятся»42. Досто­ евский не спорил с этой скромной оценкой художественных достоинств рассказов и прямо высказал сомнение в литератур­ ном таланте автора; но нехудожественное произведение он тем самым отказывался признать и общественно важным или по­ лезным. Тезис Достоевского известен: «...а ну-ка, если «Или- ада»-то полезнее сочинений Марка Вовчка...»43. Леонтьев оценил скромную художественность писательницы и дал вни­ мательный разбор, ее «приемов», полностью исключив из рас­ смотрения крепостное право и «либеральный», «эмансипаци­ онный» (как он признает уже впоследствии) пафос рассказов, их актуальное содержание.

Более всего интересует критика точка зрения, с которой ведется рассказ. Добролюбов, излагая рассказ «Маша», лишь упоминает в примечании чисто информационно, от какого лица он веден, не придавая этой подробности никакого суще­ ственного значения. Леонтьев всю немаленькую статью посвя-

42Н. А. Д о б р о л ю б о в, Поли. собр. соч. в 6-ти томах, т. 2,

С.259, 307.

43Ф. М. Д о с т о е в с к и й, Поли. собр. соч. в 30-ти томах, т. 18,

с. 95.

81

щает разбору тех индивидуальных особенностей, которые от­ личают рассказ от лица простолюдина у Марка Вовчка от подобных повествований в «Записках охотника», у Писем­ ского, Щедрина, Григоровича, предпринимая обширный срав­ нительно-стилистический анализ с сопоставлением текстов, анализ такой подробности и технической наблюдательности, какие не были привычны в русской критике (может быть, за одним замечательным исключением, именно по причине своей исключительности столь же мало тогда на фоне эпохи заме­ ченным, что и статьи Леонтьева, — статьей А. Фета о поэзии Тютчева, 1859: имя, видимо, неожиданное в настоящем кон­ тексте, и здесь пока достаточно только его назвать, а читате­ ля отослать к заключительному постскриптуму настоящей ра­ боты). Вероятно, Леонтьев был первым критиком, который сосредоточил такое внимание на повествовательной точке зрения и положил тем самым начало ее специально-литерату­ роведческому изучению.

Добролюбов и Аполлон Григорьев — между этими круп­ ными именами определялся малозаметный эпохе Леонтьев в начале 60-х, выбирая полюс для отталкивания и полюс при­ тяжения. Оба деятеля сошли со сцены к середине десятилетия, эпоха кончилась, и началась другая; к 1863 году, поворотно­ му для Леонтьева мировоззренчески и биографически (отъезд на турецкий Восток из России на многие годы), и ранняя его ультраэстетическая литературная критика тоже уже позади, и третья его критическая статья 60-х годов (та самая, выше упоминавшаяся, потерянная из леонтьевского наследия, никем не прочитанная) — «Наше общество и наша изящная литера­ тура» (март 1863) — это уже начало того сознательного раз­ деления своих статей о литературе на два русла, какое возоб­ ладает в поздние годы и о котором выше шла речь. Критик отчаялся в свое эстетически глухое время говорить о «форме»: «Опять повторяем, оставим форму в стороне; не потому, что мы ее считаем менее важной, чем содержание, но потому, что чутье формы слишком ослабело теперь, и многие сразу почув­ ствуют недоверие и даже отвращение к нашим словам, как скоро увидят такую заботливость об изящной форме. Возьмем прямо содержание того, что большею частию печатается те­ перь у нас в повествовательном роде, и попробуем посмотреть, как это содержание относится к нашей жизни: выше ли жизни нашей содержание нашей изящной словесности, близко ли к ней и равно ли ей, или ниже ее? Нам кажется, что ниже, не­ сравненно ниже!»44 Начало той апологии русской жизни перед

44 «Голос», 1863, № 62, с. 245.

82

русской литературой, виновной в ее принижении, какая соста­ вит одну из общих идей позднейшей леонтьевской публицис­ тической критики (и перейдет в дальнейшем к Розанову). Ров­ но четверть века спустя (в 1888) мы ровно то же будем чи­ тать у Леонтьева: нам говорят, что со времен «Ревизора» и «Мертвых душ» литература наша изображала действитель­ ность? «Нет, не так! Жизнь, изображаемая в наших повестях и романах, была постоянно ниже действительности...» (VII, 272).

Мемуарное размышление Леонтьева об Аполлоне Григо­ рьеве и по поводу Григорьева в конце 60-х годов не было напечатано Н. Н. Страховым, для «Зари» которого было на­ писано, и было опубликовано только в 1915 году В. Княж­ ниным; вряд ли Страхову могло понравиться леонтьевское пе­ ретолкование григорьевской «широты» в духе собственной внеморальной «эстетики» — как предпочтение «ширины духа — его чистоте»; потом он высказывался еще откровен­ нее: «Аполлон Григорьев был славянофил особого рода, он был, так сказать, славянофил ш и р о к и й , б е з н р а в с т ­

ве н н ы й» (VIII, 102). Леонтьеву дорого прежде всего в Гри­ горьеве и его сочинениях то, что он называет — лицо, то, что

внем быЛо «художественно-русской душой»45. О григорьев­ ской критике в мемуаре Леонтьева говорится меньше, чем о «лице», но основные начала «органической критики» Аполло­ на Григорьева — понимание искусства как «органически со­ знательного отзыва органической жизни, как творческой силы»46, произведений искусства «как живых порождений жиз­ ни творцов и жизни эпохи»47, понимание в то же время самой жизни как «задачи ... художественной в обширнейшем и глу­ бочайшем смысле»48 (можно подобных цитат выписывать из Григорьева без конца)— без сомнения, оказали определяющее влияние на леонтьевскую литературную эстетику. Наверное, шеллингианская подкладка григорьевской эстетики сказалась

вэпиграфе из Шеллинга к статье «По поводу рассказов Мар- ка-Вовчка». Леонтьевский термин «веяние» заимствован не­ посредственно из словаря Григорьева. Наконец, устанавлива­ ется еще одна преемственность, выходящая за границы лите­ ратурной критики в тесном смысле. Будущая леонтьевская историко-философская концепция, его морфология культурно-

83

исторических организмов, оформившаяся в «Византизме и славянстве» (1875), была обязана своим возникновением, что он всегда признавал открыто, книге Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869). Но еще до этой книги чрезвычай­ но близкие мысли в близких формулировках развивались в позд­ них статьях Аполлона Григорьева, где являются такие поня­ тия, как «народные организмы», народные «типы», понимае­ мые как главная форма исторической и культурной жизни человечества. «Каждый таковый организм сам в себе замкнут, сам по себе необходим, сам по себе имеет полномочие жить по законам, ему свойственным, а не обязан служить переход­ ною формою для другого...»49 Разве это не будущий в скором времени культурно-исторический тип Данилевского? Как и у Данилевского, этот взгляд противопоставлен европоцентри­ ческой идее «родового», общечеловеческого прогресса. Но у Григорьева морфологическая идея густо окрашена эстетиче­ ски, что будет именно унаследовано леонтьевской морфологи­ ей. Свой взгляд на развитие Григорьев называет «идеальноартистическим». «Что собирательного лица, называемого чеповечеством, как лица не существует, а существуют народно­ сти, расы,<семьи, типы, индивидуумы с особенными отливами, что типическая жизнь этих отливов необыкновенно крепка, что они нестираемы — это покамест факт несомненный ...

Бытие ... обусловлено бытием типического, бытием оттенков в мироздании»50. «Типы» описываются как явление эстетиче­ ское прежде всего: «...как тип, как цвет, как отлив, отте­ нок»51. Шестьдесят лет спустя Г. В. Флоровский в статье «Ев­ разийский соблазн» (1928) будет искать философские корни ев­ разийства 1920-х годов в русской культурно-исторической морфологии прошлого века, а истоки последнего возводить к кн. В. Ф. Одоевскому и к Герцену: «Странно сказать, но имен­ но Герцена договаривает в своей книге Данилевский, и за скучноватым Данилевским — блестящий Леонтьев»52. Аполло­ на Григорьева Флоровский не называет — но его тоже дого­ варивали Данилевский и Леонтьев.

Аполлон Григорьев был многосторонним учителем Кон­ стантина Леонтьева. Но вот что мы замечаем, вчитываясь в те самые две статьи ученика еще их общей эпохи с учителем: мы замечаем, что оригинальное отличие его критических при-

с. 329—330.

84

емов от григорьевских уже здесь очень резко. Григорьевская идея органической критики — это идея синтеза, снимающего обе «крайности» (от обеих он отмежевывался) — как «одно­ сторонне историческое» направление «теоретиков» (теорети­ ков лагеря «Современника», потому что другим лагерем тео­ ретиков, как и Достоевский в те же годы во «Времени», он называл старших славянофилов), так и идею искусства для искусства. От подобного синтеза леонтьевская «крайность» уже уходит далековато. «Пафос своеобразной синтетичности привел Григорьева к отказу от формального анализа: изуче­ ние формы (композиция, сюжет, элементы стиха и т. п.) кажет­ ся критику искусственным разъятием целостности текста»53. «Ясно, что критика перестала быть чисто художественною, что с произведениями искусства связываются для нее обще­ ственные, психологические, исторические интересы, — одним словом, интересы самой жизни»54. Еще Лессинг и Гердер со­ вершили «великое дело замены критики форм критикою духа созданий»55; «умерла для нас критика чисто эстетическая»56, — на эту тему тоже можно цитировать из Григорьева много. Критику «отрешенно художественную», «техническую», «кри­ тику форм» он рассматривал как устарелое наследие класси­ цизма. Критика самого Григорьева — это всегда широкий «нравственный и эстетический захват»57, нерасчлененное по­ стижение «духа» и «формы». Что касается жизненного явле­ ния, «типа», то его эстетическая оценка очень всегда важна, однако не исключительна, ее осложняет, часто противореча ей, оценка историческая и нравственная. Эстетический «кри¬ териум» — не единственный у Григорьева. Так, разного рода оценки перебивают друг друга и разноречат в размышлении об аксаковской «Семейной хронике»: «Ведь надобно было насильственно.закрыть себе глаза, чтобы не видать, какую тину каверз, рабства, лжи, сплетен развел около себя велича­ вый, по душе возвышенный, действительно, и сам по себе поэтический старик Степан Михайлович Багров»58. И далее: «Идеалы и останутся идеалами — и Лиза тургеневская со старухой теткой Лаврецкого и с своей няней, и старик Баг­ ров, и старик Русаков ... Но от этого, самого по себе типи-

53Б. Ф. Е г о р о в , Аполлон Григорьев — литературный критик.

Вкн.: Аполлон Г р и г о р ь е в , Литературная критика, с. 18.

54Аполлон Г р и г о р ь е в , Литературная критика, с. 115.

55Т а м ж е, с. 123.

56Аполлон Г р и г о р ь е в , Эстетика и критика, с. 117.

57Т а м же, с. 150—151.

58Аполлон Г р и г о р ь е в , Литературная критика, с. 419.

85

ческого и, стало быть, поэтического мира — надобно же идти

дальше. Вечно остаться при нем нельзя... иначе погрязнешь в тине»59.

Читая это место из статьи Григорьева «Искусство и нрав­ ственность» (1861), мы можем на фоне этого многостороннего взгляда оценить всю меру леонтьевского эстетического экс­ тремизма. В бурно стремившиеся вперед 50—60-е годы никто из критиков, в том числе и «эстетической» ориентации, не мог при разборе литературных явлений вполне исключить из рас­ смотрения их оценку с точки зрения «исторической», с точки зрения их отношения к ходу времени, их «устарелости» или «новизны» — никто, кроме молодого Леонтьева. П. В. Аннен­ ков писал в 1859 году о любимых им героях «Дворянского гнезда», с их «отсутствием свободного движения, мертвенно­ стью воли и бессилием перед гнетом внешнего мира, то есть всеми признаками зловещей агонии, поэтический характер которой не спасает однако ж человека от гибели»60.

А вот как пишет Леонтьев в следующем году, вступая в критику, в своей первой статье: «Но теплое и трепещущее жизнью не возбуждает возражения, несмотря на историче­ скую отсталость. Взгляните на Обломова: кто мог ожидать появления такого забытого типа?» (VIII, 13—14). Сопоставим с оценкой Обломова Анненковым: «Справедливо ли будет на­ звать тип Обломова простым до бедности, до пошлости, и отвратительным до омерзения, оставляя ему вполне достоин­ ство художнической красоты?»61 Налицо существенное раз­ личие акцентов. «Теплое и трепещущее жизнью» — это, мы знаем уже, основные и самодостаточные для Леонтьева эсте­ тические характеристики. Сам по себе поэтический старик Багров не вызвал бы у него разноречащих этой оценке — да

ине вызвал, когда он обратился к «Семейной хронике» в «Анализе, стиле и веянии», — нравственных претензий, какие предъявил старику Григорьев. Однако мы замечаем, возвра­ щаясь к сказанному молодым Леонтьевым об Обломове, что

и«историческая отсталость» имеет для его художественной характеристики значение; только оно иное и «отсталость» иначе оценивается, нежели Григорьевым и Анненковым, не говоря уже, конечно, о Добролюбове. В ранних статьях этот

59Аполлон Г р и г о р ь е в , Литературная критика, с. 420.

60«Воспоминания и критические очерки. Собрание статей и заме­ ток П. В. Анненкова. 1849—1868 гг.», отд. 2> СПб., 1879, с. 208.

61Цит. по ст.: Б. Ф. Е г о р о в, П. В. Анненков —литератор и критик 1840-х — 1850-х годов. — В кн.: «Ученые записки Тартуского гос. университета», вып. 209. «Труды по русской и славянской фило­ логии», т. XI, Тарту, 1968, с. 97.

86

историко-социологический аспект эстетической оценки еще присутствует латентно, еще не выявлен и не выговорен. В позднейшие годы он будет вскрыт с совершенной определен­ ностью. Посмотрим, как в статье «Еще о «Дикарке» (1880) автор своим характерным квазиестественно-научным ходом мысли уподобляет задачу художника по отношению к исчеза­ ющим историческим типам человека задаче ученого («зооло­ га»: характерная тоже леонтьевская социальная биология, зоология) по отношению к вымирающим биологическим ви­ дам: «...ученый спешит описать их с любовью...». Так и кри­ тик описывает с любовью «исторически отсталого» Стиву Облонского, в своем эстетическом качестве почти приравнен­ ного к золотым фазанам и «красивым полосатым зебрам» (VIII, 104—106). Но этими же глазами и молодой Леонтьев смотрел на теплого и трепещущего жизнью Обломова — «не­ смотря» на его историческую отсталость — на самом же деле прямо ей благодаря. Так леонтьевское «эстетическое охране­ ние», его обратная историческая оценка уже неявно присут­ ствовали в чисто художественной критике 60-х годов. Апол­ лон Григорьев, с его страстным отношением к «цвету, отливу и оттенку» русского «типического и, стало быть, поэтическо­ го мира», от идеи охранения его (в леонтьевском смысле) был далек.

Можно пожалеть, что Леонтьев не оставил статьи об «Обломове» или хотя бы более развернутого высказывания — ведь как эффектен мог бы быть этот пример как леонтьевский аргумент! Кто мог ожидать появления такого забытого типа? «Теплый» Обломов вставал бы в ряд в системе леонтьевской мысли с кровавыми Куртиным и Кувайцевым, которые явятся у него через 10. лет — как разного рода исключения из совре­ менности, «не в ее специальном духе». Можно представить себе контрдобролюбовскую статью Леонтьева об «Обломове». Добролюбов программно и в немалой мере насильствен­ но вписал обломовский тип в актуальную современность — Леонтьев охотно отметил то, что его из нее выводит, его «забытость» и «историческую отсталость». За эту последнюю Добролюбов его обличил, Леонтьев именно к ней отнесся вни­ мательно и любовно. Такое внимание к анахроничности типа тогда, в современности, было причудой вкуса — в будущей филологии оно получит научное оправдание. В будущей ис­ торической поэтике, уже главным образом во второй полови­ не XX века, именно обломовская анахроничность станет пред­ метом особого интереса. В прекрасном исследовании наших дней говорится о «выпадений» столь плотно реалистически выписанного Ильи Ильича не только из актуальности своей

87

современности лично, но и из нормы реалистического повество­ вания художественно, о выпадении типа — «в архетипическое» — и усматривается непредвиденный «резонанс барокко» в русском романе62. Тогда, в современности, у молодого кри­ тика лишь определенным образом, вопреки преобладающе современному, направленное внимание — но оно как стрел­ ка, указывающая в сторону будущих филологических интере­ сов, обещающих непредвиденные открытия в старой литера­ туре (в том числе по части всяческого мифологического и архетипического).

Итак, Аполлон Григорьев и Константин Леонтьев. «Ведь надобно было насильственно закрыть себе глаза, чтобы не видеть», — писал Григорьев. Леонтьев так и поступал: за­ крыл глаза на темы (ужасы крепостного права) и всю «либе­ рально-тенденциозную» сторону рассказов Марка Вовчка. Позднейшие отзывы говорят о том, что он эту сторону хоро­ шо видел. «У М. Вовчка с о д е р ж а н и е более протесту­ ющее, отрицательное, но в ы р а ж е н и е в высшей степени мягкое, изящное, какое-то б л е д н о-ш е л к о в о е ... души­ стое...»63 Итак, Леонтьев производил необычную для крити­ ческих приемов своего времени операцию: он резко отделял «эстетический вопрос» от «нравственного», «выражение» от «содержания» и первому придавал непривычно самостоятель­ ное и большее значение, «содержание» же просто позволял себе игнорировать. И являлся он с этой «критикой форм» уже тог­ да, когда приговор подобной критике как архаической уже как будто бы окончательно был подписан самым чутким из художественных критиков времени Аполлоном Григорьевым. Делал шаг назад от Лессинга и Гердера, — и кто же знал тогда, что он делает шаг вперед? Ибо в перспективе будущей эволюции литературной критики и научного литературоведе­ ния обнаружится, что в этом леонтьевском обособлении выра­ жения и его сосредоточенном внимании к языку, широко по­ нимаемому, крылось больше новаторского, чем архаического (недаром, по-видимому, самая антитеза содержания и выраже­ ния так близка терминологически категориям структурного анализа второй половины XX века).

«Языком пренебрегать нельзя же: он, как физиономия че­ ловека, воспринимающему впечатление представляется преж­ де всего; у творящего он окончательная форма, в которую

62А. В. М и х а й л о в, Иоганн Беер и И. А. Гончаров. О некоторых поздних отражениях литературы барокко. — «Контекст. 1993», М., 1996, с. 285, 291.

63К. Л е о н т ь е в, Моя литературная судьба, с. 464.

88

выливается путем живых подробностей основная идея» (VIII, 35). В статье о рассказах Марка Вовчка психологические и эстетические характеристики милого критику «выражения» («наивного», «нежного», «бледного», «кружевного») очерчи­ ваются на контрастном фоне другого «выражения», другого языка, получающего также прежде всего эстетическую ,"выразительную характеристику: это язык «яркий» и «махровый». «Вообще у М. Вовчка нет той яркости, м а х р о в о с т и , которою отличаются более или менее все наши авторы» (VIII, 41). Это качество в характеристиках критика приобретает значение и размеры стиля, почти всеобщего и господствующе­ го в современной русской литературе; он получает и более развернутое и детализированное описание: «У нас яркость образов, едкость юмора или комизма, мелочь нравов в разго­ ворах и подробные отчеты о физических движениях действу­ ющих лиц в последнее время были постоянными явлениями» (VIII, 61). В статье 1861 года, таким образом, уже открыта тема, которая будет развернута три десятилетия спустя в «Ана­ лизе, стиле и веянии», — эстетическое неприятие этого «об­ щерусского» стиля. В «Анализе» обнаружатся и более глубо­ кие основания этого неприятия, обнаружится, что «выраже­ ние», отделяемое от «содержания», не так нейтрально само по себе содержательно, но заключает в себе свою имманентную содержательность (в будущем она будет названа «содержа­ тельностью формы», и это понятие станет литературоведче­ ским шаблоном), несводимую к теме, сюжету и выраженным в тексте идеям. О непрямой связи языка с этими планами про­ изведения и говорит Леонтьев в статье 1861 года: «Язык на­ поминает нам множество различных отношений, не состоящих прямо в связи с данным сюжетом..» (VIII, 35—36).

3

Итак, «Анализ, стиль и веяние» — завершающий труд Леонтьева, его эстетическое законодательство, ars poetica. Что такое «Анализ, стиль и веяние»? Он написан, согласно подзаголовку, «о романах гр. Л. Н. Толстого». Но всякий читатель сразу заметит, что замах его гораздо шире. Романы Толстого служат автору поводом говорить о больших процес­ сах и выносить оценку целому циклу явлений литературы, простирающемуся от эпохи 1812 года, от Пушкина и Гоголя до романов Толстого. Начинается со «стилистических заме­ чаний», которые разрастаются в панораму и концепцию. Весь «Анализ» вырос из попутного замечания, заключающего ста­ тью о двух графах: «И у Льва Толстого можно найти даже в

89

«Анне Карениной» следы этой г о г о л е в щ и н ы; конечно, не в мировоззрении общем, не в избрании лиц и среды, — но в некоторых мелочах, в иных выражениях, в иных подробно­ стях...» (VII, 284). Однако мелочи эти оказались так важны в глазах критика, что он посвятил им свое главное еочинение о литературе, ставшее его лебединой песнью. Высказывается как будто попутно и целая теоретическая сумма весьма непри­ вычных по тем временам идей о принципах эстетической кри­ тики. И вся эта связь стилистических замечаний, историче­ ских экскурсов и общих идей густо окрашена яркой и свое­ нравной авторской субъективностью, его вкусовыми, а также и политическими пристрастиями.

Так что же это — «Анализ, стиль и веяние»? Это одно из крупных произведений литературно-критической мысли XIX столетия. Одно из критических сочинений de longue haleine, какими было богато столетие. Критическая концепция боль­ шого стиля, какие были в характере русской литературной критики века. Ее отличал размах исторических обозрений и обобщений; в значительнейших своих образцах наша крити­ ка перерастала в историю современной литературы — «Сочи­ нения Александра Пушкина» Белинского лучший тому пример, можно вспомнить и «Очерки гоголевского периода» Черны­ шевского, циклы статей Аполлона Григорьева. Кстати будет здесь отметить, что все эти образцы хорошо знал и ценил Леонтьев и, без сомнения, вдохновлялся ими: на страницах критического этюда мы встретим замечание, что после статей Белинского мало можно нового сказать о пушкинском гении; в мемуарном очерке он вспоминал, как в молодые годы чи­ тал с увлечением «Очерки» Чернышевского 64;Аполлон Гри­ горьев был его почти учителем в критике. В духе этой отече­ ственной традиции и Константин Леонтьев уже на исходе века представил собственную панорамную концепцию современной литературы. Но, конечно, это была самая необычная и уди­ вительная для отечественной традиции концепция. Собствен­ но, с традицией она и связана по преимуществу этим общим крупномасштабным, широкоформатным своим характером, во всех других отношениях леонтьевский этюд от отечественной традиции разительно отличается и даже вызывающе с ней по­ рывает. Странное сочинение: господствуют вкусовые оценки, а подвергаются им какие-то подробности, «мелочи» языка и стиля — но они неизвестным образом складываются в боль­ шую картину.

Мы уже знаем, чем было так нетипично и экзотично это

64 К. Л е о н т ь е в, Моя литературная судьба, е. 459.

90