Учебный год 22-23 / Бентам, И. - Основные начала ГК - pt1

Бентам. Основные начала гражданского кодекса. Ч. I ИЕРЕМИЯ БЕНТАМ

ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА ГРАЖДАНСКОГО КОДЕКСА

[Principles of the Civil Code // Collected Works. 1843. T. I. Pp. 301–364.

В кн.: Бентам И. Избранные сочинения. T. 1. СПб, 1867. С. 319–470.]

————————————

ЧАСТЬ I. Предметы гражданских законов

Глава I. О правах и обязянностях

Глава II. Различные цели гражданских законов

Глава III. Отношение между различными целями гражданских законов

Глава IV. О законах относительно средств существования

Глава V. О законах относительно довольствия

Глава VI. Предложения патологии, на которых основывается идея равенства

Глава VII. О безопасности

Глава VIII. О собственности

Глава IX. Ответ на одно возражение

Глава Х. Анализ зла, истекающего из нападения на собственность

Глава XI. Безопасность и равенство. Их противоположность

Глава XII. Безопасность и равенство. Средство к их применению

Глава XIII. Жертвы безопасности ради безопасности

Глава XIV. Спорные случаи

§1. О бедности

§ 2. О расходах на общественное богослужение

§ 3. О развитии наук и искусств

Глава XV. Примеры нарушения безопасности

Глава XVI. О насильственных обменах

Глава XVII. Влияние законов на ожидание

————————————

————————

————

ЧАСТЬ I. ПРЕДМЕТЫ ГРАЖДАНСКИХ ЗАКОНОВ ГЛАВА I. О правах и обязанностях Предметы, распределяемые законодателем между членами общества, могут быть разделены на два разряда:

1) Права и

2) обязанности.

Права суть сами по себе блага, выгоды для тех, кто ими пользуется: обязанности же, напротив, суть невыгоды, бремя для тех, кто должен их выполнять.

Права и обязанности хотя различны и противоположны друг другу по самой их природе, но возникают одновременно и не могут существовать одни без других. Такой непреложный естественный порядок вещей, что закон не может наделить одних членов общества какой-либо выгодой, не наложив в то же время на других какой-либо тяжести, – другими словами: создавая права для одних, он в то же время неизбежно создает обязанности для других. Напр., каким образом может быть дано мне право собственности на землю? – не иначе, как через наложение на всех других членов общества, кроме меня, обязанности не касаться произведений этой земли; каким образом может быть дано мне право начальствования? – не иначе, как через наложение на жителей известной местности, или на известные лица, обязанности мне повиноваться.

Законодатель должен чувствовать удовольствие, наделяя правами, потому что права суть сами по себе блага, и, напротив, он должен чувствовать неудовольствие, налагая обязанности, потому что обязанности суть сами по себе зло. Следуя принципу пользы, он не должен налагать никакой тяжести, если через это не наделяет благом, более ценным.

Создавая обязанности, закон ограничивает свободу: делает преступным такие действия, которые до того времени были дозволены и не преступны, – и это происходит двояким образом: через приказание или через запрещение чего-либо.

Эти ограничения свободы неизбежны. Установление прав, наложение обязанностей, охранение личности, жизни, чести, собственности, средств к существованию и даже охранение самой свободы иначе невозможно, как в ущерб свободе.

Но всякое ограничение свободы есть само по себе более или менее сильное страдание, которыми может, в частности, сопровождаться то или другое из ограничений. Следовательно, не следует налагать на свободу никакого ограничения, наделять кого-либо какой-нибудь властью, устанавливать какой-либо принудительный закон, если на это нет достаточного частного основания, которое бы оправдывало ограничение свободы в данном случае. И так каждый принудительный закон имеет против себя следующее общее основание: он нарушает свободу; и одно это основание, если бы даже и не было никакого другого, уже само по себе достаточно, чтобы удержать от установления закона. Поэтому, намереваясь установить какой-либо закон, необходимо доказать, что не только существует достаточное частное основание для его установления, но что оно имеет перевес над общим основанием, которое вообще противится установлению каких бы то ни было законов.

Каждый закон001 есть нарушение свободы: это истина, столь очевидная сама по себе, не только не пользуется общим признанием, но напротив, – приверженцы свободы, обыкновенно более ревностные, чем просвещенные, считают своим долгом отвергать ее. И каким же образом они это делают? Они для этого извращают значение слов, придают слову свобода не тот смысл, какой общепринят, выдумывают свой особый язык. Они говорят: свобода состоит в возможности делать все, что не вредно другому. Но разве таков общепринятый смысл этого слова? Разве свобода делать зло не есть свобода? И в таком случае что же это такое? Как же это назвать? Желая сказать, что глупых и злых надо лишить возможности делать зло, разве мы не говорим: надо лишить их свободы?

Если принять это определение, то могу ли я знать, имею я или не имею свободу что-либо делать или не делать, не рассмотрев предварительно всех последствий, к каким может вести мое действие? Хотя бы закон мне дозволял, или даже приказывал совершать какое0либо действие, но если я усматриваю, что это действие вредно для кого-нибудь, то стало быть в таком случае я не имею свободы его совершать! Стало быть, судья не имеет свободы наказывать вора, если он не уверен, что наказание будет невредно для вора! Вот к каким нелепостям ведет это определение.

Что говорит нам здравый разум? Постараемся прежде всего установить истинные основания.

Наибольшее счастье наивозможно большего числа членов общества: вот единственная цель, которую должно иметь правительство. Индивидуум тем счастливее, чем легче и малочисленнее его страдания, чем сильнее и многочисленнее его наслаждения.

Забота о доставлении себе наслаждений должна быть почти всецело представлена самому индивидууму; главное же назначение правительства должно состоять в ограждении индивидуума от страданий.

Правительство выполняет это назначение через установление прав, которые распределяет между индивидуумами. Таковы права личной безопасности, чести, собственности, право на получение помощи в случае нужды. Все эти права имеют соответствующие им преступления. Закон не может создать права, не создавая в то же время соответствующих обязанностей, – не может создать право и обязанности, не создавая в то же время преступлений002, – не может приказать или запретить что-либо, не ограничивая в то же время индивидуальной свободы003.

Гражданин не может приобрести право, не пожертвовав частью своей свободы. Даже и при дурном правительстве приобретение в этом случае не равняется жертве, и тем правительство ближе к совершенству, чем приобретение больше, а жертва меньше.

ГЛАВА II. Различные цели гражданских законов

При распределении прав и обязанностей законодатель должен иметь своей целью, как мы уже сказали, счастье общества. При ближайшем рассмотрении мы находим, что эта общая цель, счастье, слагается из четырех второстепенных целей: средства к существованию, довольство, равенство и безопасность.

Чем более общество пользуется всеми этими предметами, тем более сумма общественного счастья, и в особенности того счастья, которое зависит от законов.

Вся законодательная деятельность может быть подведена под следующие четыре рубрики: озаботиться о средствах к существованию, – обеспечить довольство, – благоприятствовать равенству, – сохранить безопасность.

Это деление не имеет всей желаемой ясности и точности, – не всегда бывает легко провести границу между его частями, так как эти части во многих отношениях близко сходятся между собой и сливаются вместе; но мы принимаем это деление, потому что оно полнее других охватывает весь предмет и во многих случаях нам приходится рассматривать каждую из его частей отдельно от прочих.

Например, довольство обнимает собой и средства к существованию, но нам необходимо отделить их одно от другого, потому что ради средств к существованию закон должен делать много такого, чего он не должен дозволить себе ради довольства.

Безопасность допускает столько же подразличений, сколько существует различных родов действий, которые ее нарушают. Она может иметь своим предметом личность, честь, собственность, состояние.

Действия, вредные для безопасности, будучи запрещены законом, становятся преступлениями.

Из всех исчисленных целей закона безопасность есть единственная, которая необходимо обнимает будущее: средства к существованию, довольство, равенство могут быть рассматриваемы исключительно по отношению к данному только времени, безопасность же необходимо выражает собой распространение на будущее время всех тех благ, которых касается, – следовательно, она есть первенствующий предмет закона.

Я потому поставил равенство в числе предметов закона, что при таком порядке вещей, который имеет целью доставить всем людям наивозможно большую сумму счастья, нет никакого основания, почему бы закон давал одним больше, чем другим, но существуют достаточные основания, почему он не должен этого делать, потому что выгода, принадлежащая исключительно только некоторым, может существовать не иначе, как под условием существования равной невыгоды, выпадающей на долю других, и выгода в таком случае была бы только на стороне благоприятствуемых законом, а на стороне всех неблагоприятствуемых была бы только невыгода.

Закон может содействовать равенству двояким образом: охранением, где оно уже существует, и стремлением установить его там, где его нет. Последнее сопряжено с опасностью: одна ошибка в этом случае может перевернуть весь общественный порядок* (* Равенство может быть рассматриваемо относительно всех выгод, истекающих из законов: как политическое равенство, т.е. равенство в политических правах, и как гражданское равенство, т.е. равенство в гражданских правах, – когда же это слово употребляется одно без предиката, то оно обыкновенно понимается в смысле, относящемся до распределения собственности. Б.).

Может показаться странным, что мы не поместили свободу в числе главных целей закона. Для ясности понятий нам необходимо рассматривать ее, как отрасль безопасности: личная свобода есть безопасность от известного рода обид, касающихся лица; что же касается до политической свободы, то она составляет другую отрасль безопасности, – она есть безопасность от несправедливостей со стороны правительственных лиц. Последнее составляет предмет не гражданского, и конституционного права.

ГЛАВА III. Отношение между различными целями гражданских законов

Упомянутые четыре цели гражданских законов различаются одна от другой на практике значительно менее резко, чем в теории. Один и тот же закон может иметь в виду не одну только какую-либо из этих целей, но несколько разом, так как они часто бывают соединены. Напр., что делается для безопасности, касается в то же время и средств существования и довольства.

Но бывают случаи, когда эти цели совершенно непримиримы между собой, так что одна требует того, что осуждает другая. Равенство, напр., требовало бы такого распределения имуществ, которое несовместимо с безопасностью.

Когда две цели таким образом противоречат одна другой, необходимо найти средство решить, которой из них должно быть отдано предпочтение: в противном же случае эти цели вместо того, чтобы быть нашими руководителями, только еще более увеличат замешательство.

С первого же взгляда очевидно, что средства к существованию и безопасность занимают одинаковую степень, довольство же и равенство занимают степень низшую. И действительно, если нет безопасности, равенство не может просуществовать и один день, – если нет средств к существованию, довольство невозможно. Две первые цели суть условие самой жизни, а две последние – украшение жизни.

В законодательстве главнейшая цель есть безопасность. Если бы даже вовсе не было никаких прямых законов относительно средств существования, тем не менее каждый заботился бы о них; но если бы не было законов относительно безопасности, то бесполезны были бы и все законы относительно средств существования. Приказав работать, производить, вы этим еще ничего не сделали; но обеспечив работнику плод его труда, вы сделали уже много и может быть даже достаточно.

Безопасность, как мы сказали, имеет несколько отраслей. Одна отрасль должна уступать другой. Напр., свобода есть отрасль безопасности и должна уступать требованиям общей безопасности, так как законы иначе и невозможны, как в ущерб свободе.

Нельзя достигнуть высшего блага, не пожертвовав каким-либо низшим. Различить, которому именно из благ должно быть в данном случае отдано предпочтение, – в этом заключается вся трудность законодательного искусства. Каждое благо в свою очередь может заслуживать предпочтение, и нередко требуется весьма сложный расчет, чтобы решить, которое из них должно быть предпочтено.

Равенство должно быть благоприятствуемо только в тех случаях, когда оно не вредит безопасности, не нарушает надежд, порожденных законом, не расстраивает установленного распределения благ.

Если бы все ценности разделялись поровну, то несомненным и непосредственным следствием этого было бы то, что вскоре нечего было бы делить. В самое время все ценности были бы потреблены, и те, которые ожидали наибольшей выгоды от равного разделения, пострадали бы не менее, чем и те, в ущерб которых было бы сделано это разделение. Если бы доля трудолюбивого была не лучше, чем доля ленивого, то не было бы побуждения быть трудолюбивым.

Если бы признано было за принцип, что все люди должны иметь равные права, то это неизбежно повело бы к тому, что всякое законодательство сделалось бы невозможным. Законы необходимо устанавливают неравенства, так как они не могут кому-либо дать какие-нибудь права, не наложив в то же время обязанностей на других.

Признать, что все люди, т.е. все существа, носящие человеческий образ, должны иметь одинаковые права, это значило бы признать, что не должно существовать никакой подчиненности. Это значило бы, что сын равен в правах отцу, т.е. имеет такое же право приказывать отцу, наказывать его, какое отец имеет по отношению к нему, – так же вправе распоряжаться в доме отца, как и сам отец. Это значило бы, что сумасшедший так же вправе запирать других, как другие вправе запирать его, – что идиот имеет одинаковое право руководить семьей, как семья – руководить им. Равенство прав необходимо предполагает все это, или же оно не имеет никакого смысла. Правда, люди, проповедующие доктрину равенства прав, – не дураки и не идиоты: они не имеют намерения установить абсолютное равенство, признают некоторые ограничения, модификации, пояснения; но они не умеют выражаться понятно и здраво, и можно ли ожидать, чтобы слепая и невежественная толпа лучше понимала их, чем они сами себя понимают? И когда этой толпе проповедуют уничтожение подчиненности, независимость, может ли она оставаться к этому и внимательной?

ГЛАВА IV. О законах относительно средств существования

Что может сделать закон относительно средств существования? Непосредственно он ничего сделать не может. Он может только создать побуждения, т.е. установить награды и наказания, которые побуждали бы людей заботиться о своих средствах к существованию. Но природа уже озаботилась созданием этих побуждений и снабдила их достаточной энергией. Прежде чем образовалась идея закона, нужда и наслаждение сделали уже в этом отношении все, что могли бы сделать самые лучшие законы. Нужда, вооруженная всякого рода страданиями и даже смертью, побудила человека работать, вселила в него энергию, внушила предусмотрительность, развила все его способности. Наслаждение, верный спутник каждой удовлетворенной нужды, стало неистощимым источником наград для тех, которые одолели препятствия и выполнили указания природы.

Так как в этом случае физическая санкция вполне достаточна, то санкция политическая становится излишней.

Кроме того, побуждения, созидаемые законом, никогда не могут представлять полного ручательства в достижении цели: это есть необходимое следствие несовершенства самих законов, или следствие трудности удостовериться в фактах, которые необходимо знать для применения награды или наказания. надежда на безнаказанность проникает в сердце на всех тех посредствующих ступенях, через которые необходимо пройти, прежде чем выполнить закон. Но естественные последствия, которые могут быть рассматриваемы как награды и наказания, установленные самой природой, не допускают никакой неверности: тут прямая неизбежность, тут нет никаких замедлений, никаких несправедливостей, – опыт указывает, что будет, и потом подтверждает свои указания, – сегодняшний день подтверждает урок вчерашнего дня, и непрерывная одинаковость этого хода вещей не оставляет места сомнению. Что могут законы непосредственно добавить к непрестанно действующей и неодолимой силе естественных побуждений? Но закон может косвенным образом содействовать средствам существования, охраняя людей, когда они заняты работой, обеспечивая работающим пользование плодами их трудов. Безопасность для работника, безопасность для пользования плодами своего труда – вот благодеяние закона и благодеяние неоценимое.

ГЛАВА V. О законах относительно довольства

Должны ли быть установляемы законы, которые бы предписывали индивидуумам не довольствоваться только средствами существования, но и стремиться к довольству? Нет, не должны: совершенно излишне прибегать к искусственным средствам, когда уже существуют достаточные естественные средства. Привлекательность наслаждения, непрерывная смена одних нужд другими, деятельное желание увеличить свое благосостояние, непрестанно побуждают, при существовании безопасности, к новым усилиям для достижения новых приобретений. Нужды и наслаждения, эти универсальные общественные деятели, взрастив первые зерна хлеба, сами собой созидают мало-помалу житницы довольства, вечно наполняемые и вечно неполные. Желания возрастают вместе со средствами их удовлетворения, горизонт расширяется по мере того, как мы движемся, и каждая новая нужда, неминуемо сопутствуемая страданием и наслаждением, становится новым побуждением к деятельности. Роскошь имеет значение только относительное и не только не останавливает движения, когда уже раз оно началось, а напротив, чем больше средств, тем больше поле деятельности, тем больше награда и, следовательно, тем сильнее побуждение к деятельности. Но что такое богатство общества, как не совокупность богатства индивидуумов, его составляющих? И что же еще может требоваться, кроме силы естественных побуждений, чтобы богатство увеличивалось в наивозможно большей степени?

Довольство, как мы сказали, достигается постепенно через непрерывное действие тех же самых побуждений, которым мы обязаны средствами к существованию. Между этими двумя целями: довольство и средства к существованию, нет никакого противоречия. Заметим, кроме того, что чем больше довольство, тем обеспеченнее средства к существованию. Люди, осуждавшие довольство, называя его излишеством, не понимали его связи со средствами к существованию.

Неурожаи, войны, всякого рода случайности, часто в такой степени посягают на средства к существованию, что если бы общество не имело излишка, то очутилось бы даже без крайне необходимого. Мы видим это у диких народов и у всех народов во времена их прежней бедности. Это случалось даже и в наши дни в странах, мало благоприятствуемых природой, как, напр., в Швеции, а также в странах, где правительства противодействовали развитию торговли вместо того, чтобы ему содействовать. Напротив, те страны, где есть излишек и где управляют просвещенные правительства, находятся вне опасности подвергнуться голоду. Таково счастливое положение Англии. При свободной торговле безделушка, сама по себе бесполезная, получает цену, как средство к обмену на необходимое; производство предметов роскоши становится обеспечением от нужды; материал, истребляемый на производство пива или крахмала, превращается в средства к существованию. Как часто восставали против держания собак и лошадей, потому что они будто бесплодно потребляют пищу, нужную для человека! Глубокие политики, обнаруживающие желание уничтожить этот расход, немногим выше тех апостолов бескорыстия, которые, для устранения недостатка в хлебе, сжигали хлебные магазины.

ГЛАВА VI. Предложения патологии, на которых основывается польза равенства

Патология есть термин, употребляемый только в медицине. В нравственности он до сих пор не употреблялся, хотя не менее для нее необходим, как и для медицины. Нравственная патология есть изучение, знание ощущений, чувств, страстей и их влияния на счастье. Законодательство до сих пор имело своей основой преимущественно зыбкую почву предрассудков и инстинктов, но оно должно, наконец, найти себе неколебимую основу в чувствах и опыте; для этого необходим нравственный термометр, который показывал бы все степени счастья и страдания. Обладание таким термометром есть недостижимое совершенство, но тем не менее надо стремиться к нему. Тщательное рассмотрение количественного различия в степенях счастья или страдания может с первого взгляда показаться мелочной задачей. Найдутся люди, которые скажут, что мы должны ограничиваться общими определениями, должны довольствоваться приблизительной оценкой. Но это могут говорить только люди или равнодушные, или неспособные. Чувства людей достаточно правильны, чтобы стать предметом науки или искусства, и пока этого не будет, до тех пор мы будем идти ощупью и наши усилия не могут иметь должной правильности и выдержанности. Медицина имеет своей основой аксиомы физической патологии: нравственность есть медицина души, – законодательство есть ее практическая отрасль и, следовательно, должно иметь основой аксиомы нравственной патологии.

Чтобы судить о влиянии какой-либо части богатства на счастье, надо рассмотреть ее в трех различных состояниях:

1. Когда она в обладании у тех, у кого всегда находилась.

2. Когда они приобретается.

3. Когда она теряется.

Общее замечание. Когда идет речь о влиянии части богатства на счастье, то при этом не принимаются во внимание ни личные чувства, какие может иметь тот или другой индивидуум, ни внешние обстоятельства индивидуума. Различие характеров недоступно оценке, и мы не найдем двух индивидуумов, которых обстоятельства были бы одинаковы. Если не устранить эти два условия: характер и обстоятельства, то мы не будет в состоянии образовать ни одного общего предложения, и хотя таковые общие предложения, образованные при устранении помянутых двух условий, оказались бы в каждом представляющемся частном случае неверными и неточными, это еще нисколько не доказывает ни их теоретической неправильности, ни их практической бесполезности. Достаточно, 1) если они ближе к истине, чем какие-либо другие, которыми могут быть заменены, и 2) если законодатель может их употребить, как основу для своих трудов, с меньшим неудобством, чем какие-либо другие.

I. Мы рассмотрим теперь первый случай: влияние части богатства на счастье, когда эта часть в обладании у тех, у кого всегда находилась.

1-е Предложение. Каждая часть богатства имеет соответствующую часть счастья.

2-е Предложение. Из двух индивидуумов, обладающих неравными количествами богатства, тот, кто обладает большим количеством, обладает и большим счастьем.

3-е Предложение. Разница в количестве счастья, обладаемого более и менее богатым, не так велика, как разница в количестве обладаемого ими богатства.

4-е Предложение. На том же основании, чем больше количественная разница между двумя массами богатств, тем меньше вероятия, чтобы существовала одинаково великая разница между соответствующими массами счастья.

5-е Предложение. Чем равномернее распределение богатств, тем больше общая сумма счастия.

Слово богатство употреблено нами не в ограниченном смысле денежного богатства, а в значении более широком. Мы разумеем под ним все, что служит средством к существованию или увеличивает довольство. Выражение: часть богатства употреблено для краткости вместо выражения: часть материала, составляющего богатства.

Мы сказали: каждая часть богатства имеет соответствующую ей часть счастья. Правильнее было бы сказать, вместо имеет, – должно иметь, или имеет возможность производить соответствующую ей часть счастья. Действие какой-либо причины счастья всегда условно; другими словами: причина счастья не производит одинакового действия на каждого индивидуума и может даже вовсе не произвести своего обыкновенного действия. В этих случаях и необходимо применять сделанное нами выше замечание относительно личных чувств, характера и относительно разнообразия обстоятельств, в каких могут находиться индивидуумы.

Второе предложение истекает из первого: из двух индивидуумов тот, который обладает большим богатством, обладает и большим счастьем или возможностью большего счастья. Это есть истина, подтвержденная всемирным опытом. Пусть тот, кто сомневается в этой истине, отдаст свой излишек первому просящему, потому что отрицать эту истину значит признать существование излишка, который составляет только тягость и ничего больше, имеет не более цены, чем песок, по которому мы ходим. Манна портилась, когда ее собирали в большем количестве, чем сколько потребляли. Если бы то же было и с богатством, если бы по достижении известного количества оно не увеличивало возможности счастья, то никто бы и не пожелал его иметь больше того количества, которое дает счастье, и стремление к приобретению богатства имело бы определенную границу.

Третье предложение менее спорно. Возьмем для примера с одной стороны тысячу работников, которые имеют достаточные средства к существованию и даже некоторое довольство, а с другой стороны царя или лучше принца, который не отягощен правительственными заботами и которого богатство равняется сумме богатств всех тысячи работников. По всей вероятности счастье его будет больше, чем среднее количество счастья, приходящееся на одного работника, но оно не будет равняться сумме счастья всех работников, – другими словами: не будет в тысячу раз больше, чем среднее количество счастья одного работника. Если счастье этого принца будет в десять раз или даже хотя в пять раз больше, чем счастье одного работника, то и это уже очень много. Человек, родившийся в роскоши, не так сильно чувствует цену богатства, как тот, кто приобрел богатство своим трудом. Не в обладании, а в приобретении находит человек самое большое наслаждение. Удовольствие, доставляемое приобретением, есть чувство весьма сильное вследствие предшествовавших желаний и лишений; удовольствие же, доставляемое обладанием, есть чувство слабое, притупившееся от привычки, не оживляется контрастом, не усиливается воображением.

II. теперь рассмотрим второй случай: влияние части богатства на счастье, когда эта часть богатства приобретается. Мы предполагаем приобретение неожиданное, когда богатство увеличивается внезапно по какой-либо случайности.

1) Вследствие разделения, часть богатства может быть доведена до таких ничтожных величин, которые не доставят ни малейшего счастья ни одному из участвующих в разделении. Это будет, напр., в том случае, если бы доля богатства, достающаяся при разделении каждому соучастнику, была менее ценна, чем даже самая мелкая монетная единица. Впрочем, нет необходимости предполагать такую крайность для оправдания истинности этого предложения.

2) При разделении части богатства между соучастниками, имеющими неравные состояния, чем больше будет сохранено имущественное равенство соучастников, тем больше будет общая сумма счастья.

3) При разделении части богатства между соучастниками, имеющими равные состояния, чем большее имущественное равенство установится между соучастниками вследствие этого разделения, тем больше будет общая сумма счастья.

III. Нам остается рассмотреть третий случай: влияние части богатства на счастье, когда эта часть утрачивается. Здесь также нам необходимо предположить, что утрата произошла неожиданным, непредвиденным образом. Утрата почти всегда бывает неожиданна, так как человеку свойственно надеяться сохранить то, чем обладает. Эта надежда основывается на наблюдении обыкновенного хода вещей: обыкновенно бывает так, что люди не только сохраняют приобретенное, но и увеличивают его. Подтверждением этому служит то обстоятельство, что первоначально все страны, теперь столь богатые, были бедны.

1) Утрата части богатства сопряжена с утратой счастья более или менее значительной, смотря по тому, как велика утраченная часть богатства по отношению к сохраненной части.

Отнимите у индивидуума четвертую часть его состояния, и через это вы отнимете у него четвертую часть его счастья и т.д.004

Но есть случаи, когда эта пропорция между утратой богатства и утратой счастья изменяется. Если вы отнимете у меня три четверти моего состояния и таким образом посягнете на удовлетворение моих физических нужд, или, отняв у меня половину, оставите мне не больше, чем сколько нужно, чтобы удовлетворять мои физические нужды, то утрата счастья будет вдвое, вчетверо, вдесятеро более, чем в других случаях: здесь утрата так велика, что трудно даже и определить ее меру.

2) Чем больше число лиц с равным состоянием, между которыми распределяется имущественная утрата, тем меньше утрата в общей сумме счастья.

3) Когда разделение утраты между соучастниками переходит известные пределы, то доля, выпадающая на каждого соучастника, становится совершенно неощутимой, и тогда утрата части богатства не сопровождается ни малейшей утратой в сумме счастья.

4) При неравных состояниях соучастников утрата счастья вследствие утраты части богатства будет тем меньше, чем более имущественная утрата уравняет имущественное неравенство соучастников (при этом не принимаются во внимание неудобства, истекающие из нарушения безопасности).

Правительства, пользуясь прогрессом знания, во многих случаях содействовали установлению принципа равенства при распределении утрат. Так, напр., они поставили под охрану законов страховые общества. Общества эти чрезвычайно полезны; сущность их состоит в том, что индивидуумы делают между собой складчину для покрытия возможных в будущем утрат. Принцип страхования основан на теории вероятностей и имеет целью распределять утраты между большим числом соучастников, так чтобы часть, выпадающая на долю каждого, становилась весьма незначительна и почти даже совершенно ничтожна.

Та же цель руководила государями, когда они вознаграждали индивидуумов насчет государства за утраты, понесенные вследствие войны или вследствие каких-либо общественных бедствий. Самой мудрой и самой благонамеренной администрацией в этом отношении была администрация Фридриха Великого. Такое понимание назначения администрации есть самый лучший взгляд на искусство управления.

Были также некоторые незначительные попытки вознаграждать индивидуумов за утраты, причиняемые преступлениями. Впрочем, примеры этому до сих пор очень редки, а между тем этот предмет заслуживает обратить на себя внимание законодателя, так как зло от преступлений против собственности могло бы через это быть доведено почти до нуля. Надо заметить, однако, что эта система требует большой осмотрительности, а иначе может сделаться весьма вредной: уверенность получить вознаграждение может превратиться в поощрение лености, неблагоразумия, небрежности в охранении себя от утрат, причиняемых преступлениями. Следовательно, польза этого средства зависит от способа его применения, но во всяком случае только одно равнодушие, достойное полного порицания, может совершенно отрицать его на том основании, что оно требует большой осмотрительности.

Изложенные принципы могут быть равно применяемы и при распределении утраты между многими лицами, облеченными общей ответственностью. Если принять в этом случае такой порядок распределения утраты, чтобы на каждого соучастника выпадала доля, соответствующая степени его богатства по сравнению с другими соучастниками, то тогда имущественное положение каждого соучастника по сравнению с положением других соучастников останется то же, как было. Но если бы пожелали воспользоваться утратой для уравнения имущественного состояния соучастников, то в таком случае необходимо принять другую пропорцию при распределении утраты. Возможен еще третий способ распределения утраты: можно разделить утрату поровну между всеми соучастниками, не принимая при этом во внимание их имущественного неравенства. Этот последний способ распределения не согласен ни с требованиями равенства, ни с требованиями безопасности.

Для большего уяснения этого предмета я рассмотрю сложный случай столкновения между двумя индивидуумами, из которых один хочет получить выгоду насчет другого. Нам предстоит здесь определить, какое влияние на счастье имеет часть богатства, которая переходит от одного индивидуума к другому и составляет для одного утрату, а для другого – барыш.

1-е Предложение. Когда при имущественном равенстве спорящих выигрываемое одной стороной утрачивается другой, то наибольшая сумма счастья будет достигнута при том условии, если защищающийся останется в обладании тем, чего домогается противник, потому что

во-вторых, часть богатства, о которой идет спор, составит большую пропорцию по отношению к уменьшенному богатству утратившей ее стороны, чем по отношению к увеличенному богатству той стороны, которая ее приобретет: счастье утратившего уменьшится в большей степени, чем насколько увеличится счастье выигравшего. Одним словом: переход части богатства в обладание домогающегося нарушит равенство (См. примечание об азартной игре: в обоих случаях положение вопроса совершенно одинаковое);

во-вторых, при решении в пользу домогающегося утрачивающий испытал бы страдание, причиняемое несбывшимся ожиданием; при решении же в пользу утрачивающего домогающийся был бы только в положении человека, не получившего выгоды. Но отрицательное зло, заключающееся в неполучении выгоды, не равняется положительному злу, заключающемуся в утрате (если бы это было не так, то каждый предмет, не приобретенный индивидуумом, был бы для него источником страдания, – в таком случае источники страдания сделались бы бесконечно многочисленны и каждый человек был бы бесконечно несчастлив); и

в-вторых, люди вообще более чувствительны к страданию, чем к удовольствию, при равной к тому причине. При утрате четверти богатства счастье индивида уменьшится более, чем насколько увеличится при удвоении богатства005.

2-е предложение. Когда при имущественном неравенство спорящих утрачивающий менее богат, чем домогающийся, то зло от утраты будет еще сильнее вследствие этого неравенства.

3-е предложение. Если утрачивающий богаче домогающегося и последний возьмет верх, то зло, происходящее в этом случае вследствие нарушения безопасности, будет отчасти вознаграждено благим последствием на пользу равенства.

С помощью этих аксиом, имеющих до некоторой степени характер и достоверность математических предложений, могут быть установлены точные и постоянные правила для вознаграждений и удовлетворений. Законодатели нередко обнаруживали наклонность руководиться требованиями равенства, называя их требованиями справедливости, причем выражение справедливость получало более широкое значение, чем правосудие; но проявлявшаяся в этих случаях идея справедливости, смутная, неопределенная, была, по-видимому, скорее делом инстинкта, чем расчета. Требуется много терпения и строгий метод, чтобы подвести под точные определения все разнообразие чувств, неопределенных и противоречащих одно другому.

ГЛАВА VII. О безопасности

Теперь подлежит рассмотрению главный предмет законов: забота о безопасности. Это неоценимое благо составляет отличительный признак цивилизации и есть вполне произведение законов. Без законов не может существовать безопасности: следовательно, не может существовать ни довольства, ни обеспеченных средств к существованию. Единственное равенство, возможное при отсутствии законов, есть равенство бедности.

Чтобы вполне оценить великое благодеяние законов, достаточно взглянуть на положение диких. Они находятся в непрестанной борьбе против голода, который иногда в несколько дней губит целые племена. Борьба из-за средств существования производит между ними жестокие войны, и человек, подобно самым свирепым животным, преследует человека, чтобы употребить его в пищу. Страх голода заглушает в них самые нежные естественные чувства, сострадание мирится у них с самой крайней жестокостью, и они убивают стариков, когда те оказываются не в состоянии добывать себе пищу.

Посмотрите также, что происходит в те страшные эпохи, когда цивилизованные общества почти совершенно возвращаются к состоянию диких. Я говорю о войнах, которые отчасти прекращают действие законов, устанавливающих безопасность. Каждый день войны влечет за собой неисчислимые бедствия. Накопленное богатство, запасы, обеспечивающие довольство, и даже средства к существованию, все подвергается истреблению. И хижины, и дворцы – все разрушается. Сколько раз случалось, что минутный гнев или минутный каприз губили плод трудов целого столетия.

Закон делает то, чего естественные чувства не в состоянии сделать сами по себе. Один закон способен создавать прочное и долговременное обладание, заслуживающее названия собственности. Он один в состоянии приучать людей подчиняться игу предусмотрительности, которое в первое время обыкновенно бывает весьма тяжело, но потом становится столь приятным и легким. Только он один может поощрять людей работать более, чем сколько нужно для настоящего, работать ради плодов, пользование которыми возможно только в будущем. У бережливости много врагов: ее враги – все расточители, все те люди, которые хотят только наслаждаться, но не хотят работать. Для лености труд тяжел; для нетерпения плоды его достигаются слишком медленно. Хитрость и несправедливость постоянно конспирируют в тайне, чтобы присвоить себе плоды чужого труда, – дерзость и отвага постоянно замышляют захватить их силой: поэтому безопасность всегда колеблется, всегда в опасности, никогда не бывает в совершенно спокойном состоянии, вечно живет среди вражеских ков. Поэтому законодатель должен быть неустанно бдителен, неутомимо деятелен, чтобы защищать безопасность от массы врагов, никогда не оставляющих ее в покое.

Закон не говорит человеку: работай и я вознагражу тебя, но он говорит: работай, я не допущу никого посягнуть на плоды твоего труда, которые без меня ты не мог бы сохранить, и таким образом обеспечу тебе эту естественную и достаточную награду за труда – пользование его плодами. Труд производит, закон сохраняет: производством мы исключительно обязаны труду, но сохранением и всем благами производства мы исключительно обязаны закону.

Чтобы составить себе ясное понятие, какое широкое значение имеет принцип безопасности, необходимо принять во внимание, что наслаждения и страдания человека не ограничиваются только настоящим, как у животных, но простираются и на будущее, что для счастья человека недостаточно оградить его от утрат в настоящем, но необходимо также оградить его, насколько возможно, и от утрат в будущем. Безопасность нужна человеку не только относительно настоящего, но и относительно будущего, насколько оно охватывает его воображением.

Эта наклонность смотреть вперед, имеющая столь заметное влияние на судьбу человека, может быть названа ожиданием будущего. Только благодаря этой наклонности мы и делаемся способны составлять для себя общий план поведения, – благодаря ей сменяющиеся один за другим моменты нашего существования не отрывочны, а становятся непрерывно связными частями одного целого. Ожидание есть цепь, соединяющая наше настоящее с нашим будущим. Эта цепь переходит даже за пределы нашего личного существования, захватывает существования грядущих поколений, и чувства человека обнимают все звенья этой цепи.

Принцип безопасности должен простираться на все эти ожидания, – он должен ручаться, что грядущие события, насколько они зависят от законов, будут сообразны с ожиданиями, которые породил закон.

Всякое посягательство на уверенность в исполнении этих ожиданий есть своего рода зло, которое мы назовем страданием от обманутого ожидания.

Только крайней сбивчивостью в понятиях может мы себе объяснить, почему юристы до сих пор не обратили особенного внимания на это чувство уверенности в будущем, которое имеет столь великое значение в человеческой жизни. Даже самое слово: ожидание едва встречается на языке юристов, и едва ли во всех юридических произведениях мы найдем хотя один аргумент, который был бы основан на этом принципе. Конечно, юристы во многих случаях руководились этим принципом; но это делалось инстинктивно, а не сознательно. Если бы они уразумели великую важность этого чувства, то дали бы ему имя, указали бы на него, а не оставили бы его затерянным в массе других чувств.

ГЛАВА VIII. О собственности

Чтобы вполне оценить все благодеяние закона, постараемся составить себе ясное понятие, что такое собственность. Мы увидим, что сама природа не устанавливает никакой собственности, что собственность есть исключительно создание закона. Она есть ни что иное, как основа ожидания, т.е. ожидания извлечь известные выгоды из предмета, называемого нами собственность вследствие наших к нему отношений.

Отношение к предмету, образующее собственность, не может быть выражено никаким изображением, никакой краской, – оно не материальное, а чисто метафизическое, есть исключительно создание ума.

Иметь предмет в своих руках, хранить его, обделывать, продавать, изменять, употреблять, – все эти материальные условия не дают нам понятия собственности. Кусок материи, находящийся в Индии, может быть моей собственностью, тогда как платье, которое на мне, может быть не моим. Пища, превращающаяся в мое собственное тело, может принадлежать другому, которому я обязан отчетом в ее употреблении.

Идея собственности заключается в ожидании, в уверенности извлечь известные выгоды из предмета, смотря по его свойствам.

Но это ожидание, эта уверенность могут быть произведены только законом. На пользование тем, что считаю своим, я могу рассчитывать только вследствие обобщений закона, который гарантирует мне это пользование. Только благодаря закону забываю я мою естественную слабость, огораживаю свое поле и затрачиваю свой труд в надежде на отдаленную жатву.

На это могут заметить: но что же послужило основанием закону в самом начале, когда он только устанавливался и принимал под свою охрану то, что называется собственностью? В первобытном состоянии не было ли у людей естественного ожидания пользоваться известными предметами, которое истекало из источников, предшествовавших закону?

Да, как в первобытном состоянии, так и впоследствии, при известных обстоятельствах, человек мог своими собственными средствами обеспечивать себе пользование теми или другими предметами, но подобные случаи весьма ограничены. Дикий, спрятав свою добычу, может надеяться сохранять ее для себя, пока не откроют, где он ее спрятал, пока он бдительно охраняет ее, пока он сильнее своих соперников. Как ненадежно и как жалко подобное обладание! Но как скоро вы предположите существование между дикими какого-либо соглашения не прикасаться к добыче друг друга, то это будет уже признаком существования принципа, который и есть ни что иное как закон. Чисто физические обстоятельства могут по временам порождать слабое, преходящее ожидание; но ожидание прочное, постоянное, может истекать только из закона. То, что в первобытном состоянии было не более как нитью, в общественном состоянии становится, так сказать, канатом.

Собственность и закон вместе родятся, вместе и умирают. Пока не было законов, не было и собственности. Уничтожьте законы, исчезает и собственность.

По отношению к собственности безопасность состоит в том, чтобы возбужденные законом ожидания пользоваться известной частью благ не подвергались никаким нарушениям, никакому посягательству. Законодатель обязан оказывать величайшее уважение к ожиданиям, которые он породил: уважая их, он делает все, существенно необходимое для счастья общества, – не уважая же их, он причиняет зло, пропорциональное оказанному неуважению.

ГЛАВА IX. Ответ на одно возражение

Но законы о собственности не суть ли благо только для имущих и, напротив, зло для неимущих? Существование этих законов не делает ли положение неимущего еще более тяжким, чем когда их нет?

Создавая собственность, законы создают богатство, но не создают бедности: бедность есть первоначальное состояние человечества. Жизнь изо дня в день и есть именно то естественное состояние, в котором первобытно находился человек. Правда, бедный ничего не получает в обществе иначе, как ценой тяжелого труда. Но спрашивается: в естественном состоянии получал ли он что-нибудь без труда? Разве охота, рыболовство, война не есть труд? Разве они не имеют своих рисков, своих опасностей? И если дикий, по-видимому, любит подобную жизнь, если он ощущает удовольствие подвергаться опасностям, находит наслаждение в праздности, так дорого купленной, то следует ли из этого, что он был счастливее наших земледельцев? Нисколько. Труд земледельца однообразнее, но вознаграждение за труд обеспеченнее: положение женщин, детей, стариков лучше, население умножается в пропорции в тысячу раз большей, и этого одного уже достаточно, чтобы судить, где больше счастья. Следовательно, законы, создавая собственность, благодетельны и для тех, которые остаются в первобытной бедности. Бедные всегда более или менее участвуют в удовольствиях, выгодах, средствах цивилизованного общества. Производительность, труд делают их кандидатами на богатство. Они наслаждаются удовольствием приобретения и надежда всегда сопутствует их труду. Безопасность, доставляемая законом, есть для них также великое благо. Тому, кто смотрит с вершины, находящиеся внизу предметы кажутся меньше, чем каковы они на самом деле, и наоборот: вершина исчезает из виду тех, которые находятся внизу, – они не только не сравнивают своего положения с положением находящихся на вершине, но даже и не мечтают о достижении вершины, их не мучает желание невозможного. Итак, приняв все в соображение, оказывается, что охранение, доставляемое законами, столько же содействует счастью хижин, как и безопасности дворцов. Удивительно, что такой умный человек, как Беккариа, в произведении, составляющем плод самой здравой философии, мог высказать сомнение, ведущее к совершенному ниспровержению общественности. Право собственности, говорит он, есть ужасное право и, может быть, вовсе не необходимое. Правда, это право подавало повод к тираническим, кровожадным законам, – им страшно злоупотребляли, но тем не менее само по себе оно представляет только идеи удовольствия, довольства, безопасности, – оно осилило в человеке естественное отвращение к труду, доставило человеку господство над землею, побудило отказаться от кочевья, породило любовь к отечеству, любовь к потомству. Наслаждаться и притом наслаждаться без труда – таково общее желание людей. Это желание есть страшная вещь, так как оно может поднять всех неимущих против имущих, и закон, обуздывающий это желание, есть величайшее торжество человечества над самим собой.

ГЛАВА Х. Анализ зла, истекающего из нападений на собственность

Мы уже выше говорили о том, что средства к существованию зависят от законов, обеспечивающих трудящемуся плоды его труда. Но мы считаем не излишним сделать более точный анализ зла, истекающего из нарушений собственности. Это зло может быть подведено под четыре рубрики:

Зло от необладания. Если приобретение какой-либо части богатство есть благо, то необладание ею есть зло, хотя только и отрицательное, но все-таки зло. Поэтому хотя люди, находясь в состоянии первобытной бедности, и не сознавали лишения благ, им неизвестных, тем не менее ясно, что они были лишены того счастья, которое нам доставляют эти блага.

Утрата какой-либо части благ, если бы мы даже и оставались всегда в полном неведении об этой утрате, есть все-таки утрата. Когда вы клевещете на меня моему другу и отговариваете его, чтобы он не завещал мне своего имущества, то хотя бы я и не рассчитывал на это наследство, тем не менее вы все-таки причиняете мне вред, состоящий в отрицательном зле, которое истекает для меня из необладания тем, чем я обладал бы, если бы этому не помешали ваши наветы.

2) Страдание от утраты. Каждый предмет, которым я действительно обладаю или должен обладать, представляется моему воображению принадлежащим мне навсегда, становится основой моих ожиданий, а также ожидания тех людей, которые от меня зависят, и основой моего плана жизни. Каждая часть моей собственности, кроме присущей ей внутренней ценности, может иметь для меня еще особую ценность, придаваемую ей моими чувствами к ней, как к наследству от предков, как к свидетельству моих трудов, как к основе будущего благополучия моих наследников. Каждый предмет моей собственности может напоминать мне ту часть меня самого, которую я вложил в него, мои заботы, труды, бережливость, как я отказывал себе в наслаждении настоящим для того, чтобы наслаждаться будущим. Таким образом, наша собственность может сделаться и на самом деле делается частью нас самих, и поэтому отнятие ее причиняет нам страшное страдание.

Страх утраты. К сожалению об утраченном обыкновенно присоединяется беспокойство о находящемся в обладании и даже о том, что можем приобрести: большая часть предметов, составляющих средство к существованию и довольство, уничтожаемы, и поэтому приобретения в будущем суть необходимое дополнение к обладаемому в настоящем.

Когда отсутствие безопасности достигает известной степени, то страх утраты препятствует пользоваться обладаемым. Забота о сохранении обладаемого заставляет принимать тысячу предосторожностей, которые весьма неприятны, тяжелы и притом всегда могут оказаться недостаточными. Богатства бегут, прячутся. Наслаждение богатством совершается украдкой, в уединении, боится обнаружить пред алчностью существование возможной добычи.

Уничтожение производства. Когда я не надеюсь пользоваться плодами моего труда, то забочусь только о дневном существовании и не стану работать ради будущего, так как трудом моим воспользуются враги. Чтобы работать, недостаточно иметь желания, – необходимо иметь орудия и, кроме того, необходимо иметь средства к существованию во время работы. Утрата может сделать меня неспособным к работе, не лишая меня расположения к труду, не парализуя моего желания работать. Итак, три первые рода зла касаются только пассивных способностей человека, а это четвертое зло порождает также активные способности и более или менее парализует их.

Из сделанного нами анализа ясно, что два первые рода зла ограничиваются только индивидуумами, которых непосредственно касаются; два же последние простираются далее, захватывают большую или меньшую часть общества и размеры их трудно определить. Нападение на собственность одного индивидуума возбуждает опасения между всеми собственниками, чувство страха сообщается от одного другому и может, наконец, охватить все общество.

Для развития производства необходимо соединение способности и желания производить. Существование желания условливается поощрением, существование способности – средствами. Эти средства называются на языке политической экономии производительным капиталом. Производительный капитал индивидуума может быть уничтожен, между тем как стремление производить не только в нем не уничтожится, но даже и не ослабеет. Производительный же капитал целого народа уничтожен быть не может, потому что задолго до совершения подобного бедствия зло уничтожит самое желание труда и стремление производить иссякнет, несмотря даже на богатый материал для производства, какой может представлять богатая и плодородная почва. Впрочем, желание производить имеет так много стимулов, что выдерживает многочисленные разочарования и утраты: как бы ни было велико преходящее бедствие, оно не уничтожает стремления к производству, и после самых опустошительных войн, разорявших целые народы, это стремление проявлялось во всей силе, подобно тому, как дуб, изувеченный бурей, в несколько лет восстанавливает понесенные им утраты и покрывается новыми ветвями. Для уничтожения производства требуется существование внутренней постоянно действующей причины, как, напр., тираническое правительство, дурные законы, грубое суеверие, держащее народ в невежестве, или религиозная нетерпимость, возбуждающая ненависть между людьми.

Первый акт насилия возбудит только некоторую степень опасения, только наиболее робкие умы придут в страх; но когда за первым вскоре последует другой, то опасение значительно увеличится, наиболее осторожные начнут сокращать свои производства, и видя опасность, станут мало-помалу совсем их прекращать. По мере того, как акты насилия будут повторяться и насилие будет получать значение обычного образа действий, прекращение производства станет все более и более увеличиваться, прекратившиеся производства не будут заменяться другими, а оставшиеся утратят всякую энергию, и таким образом богатая и производительная страна может с течением времени превратиться в пустыню.

Малая Азия, Греция, Египет, берега Африки столь населены и столь богаты в цветущие времена римской империи. Что сделал с ними безрассудный деспотизм турок? Дворцы превратились в хижины, города – в бедные селения. Турецкое правительство, ненавистное каждому мыслящему человеку, никогда не могло понять той истины, что государство не может богатеть, если в нем не существует уважения к собственности, – оно никогда не знало иных средств управления, как разорять своих подданных и ввергать их в невежество. Вот почему под турецким владычеством некогда самые богатые в мире страны стали бесплодны и почти необитаемы, так что в них не осталось и тени прошлого процветания. Приписать это бедствие каким-либо другим отдаленным причинам мы не можем: конечно, междоусобные войны, нашествия чужеземных врагов, естественные бедствия могут истощать богатства, уничтожать процветание искусств и наук, разорять города, но с течением времени заваленные гавани вновь очищаются, сообщения восстанавливаются, производительность воскресает к новой жизни, города устраиваются, одним словом, с течением времени изглаживаются все опустошения, если только эти люди остаются людьми; в несчастных же странах, о которых идет речь, – отчаяние, это медленно наступающее, но неизбежное следствие долговременного отсутствия безопасности, задавило в людях все активные способности души.

Если бы мы стали исследовать историю распространения подобного бедствия, то нашли бы, что оно поражает прежде всего наиболее богатую часть общества. Хищение обращается прежде всего на довольство, и излишек мало-помалу исчезает. Конечно, несмотря на все препятствия, человек никогда не перестает заботиться о крайне необходимом, но когда его стремления ограничиваются только средствами к существованию, государство слабеет, и горнило производительности извергает только немногие потухающие искры. Заметим, кроме того, что довольство никогда не может быть резко разграничено от средств к существованию, и хищение, обращающееся на довольство, необходимо посягает и на средства существования; между тем как одни теряют излишек, другие в то же время теряют необходимое. Система экономических отношений чрезвычайно сложна, и богатство одной части граждан служит источником, из которого другая, более многочисленная часть, черпает необходимое.

Мы можем указать также другой пример, не грустный, а радостный и не менее поучительный, – пример прогресса безопасности и неразлучного его спутника, благосостояния. Северная Америка представляет нам поразительный контраст двух состояний: дикого и цивилизованного. Внутренность этой обширной страны есть страшная пустыня: непроходимые леса, голые степи, стоячие воды, вредные испарения, ядовитые пресмыкающиеся, – вот что находим мы там. Обитающие в этой пустыне варварские орды не имеют никаких оседлых жилищ, не имеют иного занятия, кроме преследования добычи, вечно в непримиримой вражде одна с другой, и если встречаются между собой, то только для того, чтобы уничтожать друг друга: там люди страшнее для человека, чем дикие звери. Но какую противоположную картину представляет нам пространство, смежное с этой дикой пустыней? Вы как будто одним глазом окидываете два противоположные царства: царство добра и царство зла. Рядом с дикой пустыней вы видите возделанные поля, осушенные болота, луга, пастбища, многочисленные стада домашних животных, веселые, здоровые жилища, города, выстроенные по плану, широкие дороги, – одним словом, здесь все говорит вам, что люди, населяющие это пространство, не боятся друг друга, не режутся между собой, а стараются жить ближе друг к другу. Вы видите в гаванях множество судов, наполненных всеми произведениями земли. Многочисленное население, живущее плодами своих трудов в мирном довольстве, сменило здесь дикие племена, жившие звероловством и вечно находившиеся в необходимости воевать, чтобы не умереть с голоду. Каким образом произошло это чудо? Что могло так преобразить страну? Что дало здесь человеку господство над богатой природой, что сделало его способным так усовершенствовать, изукрасить ее? – Безопасность. Она совершила эту великую метаморфозу. И как быстро она работала! Едва прошло два столетия с тех пор, как Вилльям Пенн высадился на эти дикие берега с колонией истинных завоевателей, – я говорю истинных, потому что эти завоеватели были мирные люди, которые не запятнали насилием своего нового обитания и умели заставить уважать себя своими справедливыми и добрыми поступками.

ГЛАВА XI. Безопасность и равенство. – Их противоположность

Руководясь великим принципом безопасности, как должен поступать законодатель относительно существующей собственности?

Он должен охранять существующее ее распределение. Это охранение называется правосудием и справедливо признается первой обязанностью законодателя. Таково общее и простое правило, применимое ко всем государствам, соответствующее всем самым даже противоположным системам управления. Посмотрите, как различно распределение собственности в Америке, Англии, Венгрии, России: в первой стране земледелец есть собственник, во второй – фермер, в третьей – прикреплен к земле, в четвертой – раб. А между тем верховный принцип безопасности одинаково требует охранения существующего распределения собственности во всех этих государствах, несмотря на то, что это распределение столь различно и производит неодинаковую сумму счастья. И в самом деле, можете ли вы сделать новое распределение, не отняв у кого-нибудь то, чем он владеет? Отнимая собственность у одних, не посягнете ли вы вместе с этим на безопасность всех? Предположим, что вы установили новое распределение. Он неминуемо нарушится и это произойдет не далее как в другой же день. Спрашивается: в состоянии ли вы будете тогда избежать вторичного распределения? И потом не должны ли вы будете приступить к исправлению этого вторичного распределения? Но что же станет тогда с безопасностью? Со счастьем? С производством?

При столкновении между равенством и безопасностью колебание невозможно: равенство должно уступить. Безопасность есть основа жизни, существования, довольства, счастья, – от нее все зависит. Равенство же производит только известную долю счастья. Притом, хотя его и можно создать, но оно всегда будет несовершенно, и если как-нибудь и продержится один день, то на другой же день неминуемо рушится. Установление равенства есть химера: возможно только уменьшение неравенства.

Когда какие-нибудь необычайные события, как, напр., правительственный переворот или завоевание, ниспровергают собственность, то это есть, конечно, великое бедствие, но бедствие временное, и поэтому с течением времени смягчается и даже совершенно изглаживается. Производство есть могучее растение; оно в состоянии переносить многочисленные и тяжкие испытания, и с первым весенним теплом вновь воскресает к жизни. Но если ниспровергнуть собственность с той непосредственной целью, чтобы установить имущественное равенство, то это будет зло неисправимое: безопасность, производство, довольство, все исчезнет и общество возвратится в первобытное дикое состояние.

“Devant eux des cites, derriere eux des deserts”.

Такова история фанатиков. Если равенство должно существовать сегодня, то оно должно существовать и всегда. Но чтобы оно существовало всегда, необходимо постоянное повторение тех же самых насилий, которые его установили, необходимо, чтобы постоянно существовала целая армия инквизиторов и палачей, которые были бы глухи ко всякого рода искательствам, недоступны к состраданию, бесчувственны к соблазнам наслаждения, чужды всяких личных расчетов, обладали бы всеми добродетелями, служа такому делу, которое уничтожает все добродетели. Для сохранения равенства уравнивающая сила должна была бы безостановочно действовать, постоянно понижая тех, которые захотели бы подняться выше установленного уровня. Для этого потребовалось бы с неусыпной бдительностью восстанавливать состояние расточивших свою долю и отнимать у тех, которые бы ее увеличили трудом или заботливостью. При таком порядке вещей расточительность стала бы мудростью и только разве сумасшедший мог бы остаться трудолюбивым. Такое установление равенства сделалось бы смертельным ядом и поразило бы общественную жизнь в самой ее основе. Как бы ни был жесток неприятель, но его меч в тысячу раз менее страшен, потому что причиняемое им зло есть, во всяком случае, только временное, – оно излечивается временем, заглаживается трудом.

Мы имеем примеры, что некоторые мелкие общества устанавливали у себя общность имущества. Увеличилось ли от этого их счастье? Кроткое побуждение к труду, заключающееся в награде, заменилось наказанием; труд, столь легкий, когда к нему побеждает надежда, стал искуплением, необходимым для избежания вечных мук. Пока религиозные мотивы были в силе, все работал, но и все роптали. Но как только эти мотивы ослабевали, общества делилось на два класса: с одной стороны – невежественные фанатики, погрязшие в пороках, к каким влечет несчастное суеверие, а с другой – ленивые плуты, которые предавались праздности и жили насчет труда обманываемых ими глупцов, и таким образом равенство становилось только предлогом, прикрывавшим хищничество праздности насчет труда.

Царство благодушия и согласия, обещанное этой системой и обольщавшее столь многие пылкие умы, было не более как химера, созданная воображением. При разделении труда какой мотив может дать эта система, чтобы кто-либо избрал себе более тяжелый труд? Кто захочет взять на себя неприятную, отвратительную работу? Будет ли кто доволен своим жребием? Не будет ли каждый находить, что его доля труда более тяжела, чем выпавшая его соседу? Сколько будет при этом обманов, ухищрений, чтобы избавиться от труда и сложить его на других! А при разделении имущества есть ли какая возможность удовлетворить всех, соблюсти все внешние условия равенства, устранить зависть, ссоры, соперничество, предпочтение? И кто будет разбирать все бесчисленные споры, которые при этом должны неминуемо возникнуть? Какой карательный снаряд потребовался бы для того, чтобы заменить свободный выбор и естественную награду труда? Если бы даже целая половина общества взяла на себя управлять другой половиной, то и этого было бы недостаточно. Вот почему эта крайне несправедливая и нелепая система может держаться только при существовании политических и религиозных рабов, каковыми были плоты в Лакедемоне, индейцы в Парагвае. Какое великое изобретение законодателей: для водворения равенства установть две равные доли, из которых одной предоставить все блага, а на другую возложить все страдания!

ГЛАВА XII. Безопасность и равенство. Средство к их примирению

Эти два соперника: безопасность и равенство, должны ли находиться между собой в постоянном противоречии, в вечной войне? До известной степени они несогласимы между собой, но при терпении и искусстве они могут быть постепенно сближены.

Время есть единственный посредник между этими противоположными интересами. Если вы хотите руководиться требованиями равенства, не нарушая при этом требований безопасности, то ожидайте, пока естественным образом наступит момент, полагающий конец надеждам и ожиданиям, – момент смерти.

Когда собственность остается свободной по случаю смерти собственника, то закон может вмешаться в ее распределение через ограничение свободы завещаний с целью предупредить большое скопление собственности в одних руках, или же в случае, когда умерший не оставил по себе жены, или мужа, или родственников по прямой линии, через установление такого порядка наследования, который бы споспешествовал равенству. Так как при этом собственность переходит к новым владельцам, которые не имели относительно ее никаких ожиданий, то равенство в ее распределении будет благом для всех, потому что не нарушит ничьих ожиданий. Мы здесь только указываем на принцип: подробно же мы рассмотрим этот предмет во второй части.

Что же касается до исправления такого гражданского неравенства, как рабство, то и в этом случае также необходимо соблюдать уважение к собственности, необходимо действовать медленно и подвигаться к достижению этого второстепенного предмета, не жертвуя главным, – безопасностью. Освобождая рабов постепенно, без нарушения чьих-либо прав, вы сделаете их несравненно более способными пользоваться свободой, чем если бы, вводя их в новое общественное положение, показали им при этом пример неуважения к правам.

Мы замечаем, что у народов, у которых земледелие, промышленность, торговля находятся в цветущем состоянии, совершается непрерывный прогресс к равенству. Если бы законы не противодействовали этому прогрессу, не поддерживали монополий, не задерживали развития промышленности и торговли, не дозволяли субституций, то без всяких усилий, без всяких насильственных переворотов или потрясений большие состояние мало-помалу дробились бы сами собой и постоянно увеличивалось бы число индивидуумов, пользующихся благами умеренного состояния, потому что таков необходимый результат противоположных привычек, образующихся в роскоши и в бедности. Живущие в роскоши расточительны, тщеславны, хотят только наслаждаться и не хотят работать; живущие же в бедности привыкают к скромному образу жизни, к лишениям, находят удовольствие в труде, в бережливости. В этом заключается причина перемены, происшедшей в Европе с развитием искусств и торговли, несмотря на противодействия закона. Не далеки еще от нас времена феодализма, когда все общество разделялось на два класса: с одной стороны – несколько больших собственников, которые были все, а с другой – толпа рабов, которые были ничто. Феодальные пирамиды исчезли, понизились, раздробились, и на развалинах их трудолюбие создало новые общественные положения, которые своей многочисленностью свидетельствуют о возрастании счастья в новой цивилизации по сравнению с прежней. Итак, мы можем из этого вывести то заключение, что безопасность, сохраняя свое назначение, как верховный принцип, косвенным образом ведет к равенству, тогда как равенство, будучи признано основой общественного строя, уничтожает безопасность.

ГЛАВА XIII. Жертвы безопасностью ради безопасности

Это заглавие может с первого взгляда показаться загадочным, но смысл этой загадки нетрудно разгадать.

Необходимо различать идеальное совершенство безопасности и совершенство практически возможное. Это различие весьма важно. Идеальное совершенство требует, чтобы ничто никогда ни у кого не отнималось; практическое же совершенство вполне достигнуто, если не отнимается ничего, кроме того, что необходимо отнять для сохранения остального.

Эта жертва не есть нападение на безопасность, а только вычет из безопасности. Нападение есть удар непредвиденный, зло неисчислимое, действие, не основанное ни на каких твердых принципах: оно приводит все в опасность и производит общее беспокойство; вычет же из безопасности есть определенное ее уменьшение, правильное, необходимое, ожидаемое: оно производит только определенное зло, но не производит никакого страха, никакого беспокойства, не устрашает производство. Одна и та же сумма денег, смотря по тому, каким способом будет собрана с народа, может получить то или другое значение: или значение нападения на безопасность, или значение вычета из безопасности, и сообразно с этим произведет в первом случае гибельные последствия нарушения безопасности, а во втором – последствия благотворные.

Необходимость вычетов из безопасности очевидна. Работать и охранять работу – это два дела, совершенно различные, и по временам совершенно несовместимые. Поэтому создающие богатство своим трудом необходимо должны уделять некоторую его часть на удовлетворению нужд охранителей их труда: богатство может быть охраняемо только на свой собственный счет.

Общество, подвергшееся нападению внутренних или внешних врагов, может защититься на иначе, как насчет безопасности, и притом не только насчет безопасности нападающих, но и насчет безопасности защищаемых.

Если встречаются люди, которые не видят этой необходимой связи, то это происходит по той причине, что в этом случае, как и во многих других, нужды сегодняшнего дня затемняют нужды завтрашнего дня. Всякое правительственное действие есть, в сущности, ничто иное, как жертва безопасностью. Наилучшее правительство есть то, в котором цена этих жертв достигает наименьшей величины. Практическое совершенствование безопасности состоит в непрерывном стремлении к достижению идеального совершенства безопасности, которого, однако, оно никогда достигнуть не может.

Я исчислю случаи, в которых жертва некоторой частью безопасности относительно собственности необходима для сохранения остальной, большей части безопасности:

1) Общие государственные нужды для защиты государства от внешних врагов.

2) Общие государственные нужды для защиты государства против внутренних врагов.

3) Общие государственные нужды для устранения физических бедствий.

4) Пени с нарушителей безопасности, как наказание или как средство к вознаграждению пострадавших от нарушения.

5) Отнятие у частных лиц части их собственности для образования средств противодействовать вышеперечисленным бедствиям через устройство судов, полиции, войска.

6) Ограничение прав собственности, или ограничение пользования собственностью, с целью воспрепятствовать собственнику вредить другим или самому себе* (* Право собственности на какой-либо предмет состоит в праве пользоваться предметом по своему усмотрению, за исключением некоторых родов пользования, которые запрещаются по специальным причинам. Эти специальные причины могут быть подведены под три рубрики:

1) Частный вред, когда известное пользование предметов вредно для другого индивидуума в имущественном или каком-либо другом отношении. Sic utere tuo, ut alium non laedas. Sic utere tuo, ut alienum non laedas.

2) Общественный вред, т.е. когда от известного пользования истекает вред для всего общества. Sic utere tuo, ut rem publicam non laedas.

3) Вред самому пользующемуся. Sic utere tuo, ut semet ipsum non laedas.

Этот меч принадлежит мне в полную собственность, и хотя я вправе делать из него, по своему усмотрению, тысячу разных употреблений, но я не должен употреблять его на то, чтобы ранить моего соседа, или чтобы разрезать платье соседа, не должен поднимать его в знак восстания против правительства. Если я малолетний или сумасшедший, то могут отнять у меня меч, чтобы я не сделал вреда самому себе.

Полное и неограниченное право собственности на какой-либо предмет равнялось бы праву совершать почти все преступления. Если бы я имел полное право собственности на эту палку, то я был бы вправе употреблять ее, как орудие, чтобы бить прохожих, – вправе был бы превратить ее в скипетр или в идола, чтобы оскорбить национальную религию).

ГЛАВА XIV. Спорные случаи

Заботы о бедных, общественное богослужение, развитие наук и искусств принадлежат ли к числу государственных нужд, которые следует удовлетворять посредством насильственных сборов?

§1. О бедности При самой даже высокой степени общественного благосостояния большое число граждан, по всей вероятности, будет иметь мало других средств к существованию, кроме ежедневного труда, и, следовательно, постоянно будет близко к бедности, постоянно будет находиться в опасности впасть в бедность вследствие какого-либо несчастного случая, вследствие торгового переворота, естественных бедствий и особенно вследствие болезней. Дети никогда не будут иметь способности добывать средства к существованию собственным трудом, – старость всегда будет сопровождаться утратой этой способности. Таким образом, две крайние грани жизни походят одна на другую по своей беспомощности и слабости. Хотя инстинкт, человеколюбие и стыд, при содействии законов, обеспечивают детям и старикам заботу и охрану со стороны их семей, но это обеспечение неверно: оказывающие помощь могут легко сами очутиться в таком положении, что также будут нуждаться в помощи. Многочисленное семейство, живущее в довольстве трудом мужа и жены, может ежеминутно лишиться половины своих средств через смерть одного из супругов, или даже утратить все через смерть обоих.

Положение стариков еще хуже в этом отношении, чем положение детей. Любовь к нисходящим сильнее, чем любовь к восходящим. Чувство благодарности не так могущественно, как инстинкт, – слабые существа, только что начинающие жить, возбуждают в нас надежды, кончающие же жизнь не возбуждают никаких надежд. Даже когда старость пользуется всеми возможными удобствами, перемена роли благодетеля на роль благодетельствуемого сообщает некоторую горечь старческому состоянию, особенно когда вследствие старости наступает болезненная раздражительность, нередко делающая тяжелым то, что, собственно, само по себе не заключает к себе ничего тяжелого.

Эта сторона общества есть самая мрачная из всех. Как длинен список бедствий, которые сопутствуют бедности и в конечном результате ведут к смерти в самых страшных ее видах! Бедность есть центр, к которому в силу инерции тяготеет судьба каждого смертного. Только ценой непрерывных усилий спасается человек от этой бездны, но и все усилия оказываются нередко недостаточными, и нам нередко случается видеть, что самые трудолюбивые, самые добродетельные неудержимо увлекаются в эту бездну или ввергаются в нее неустранимыми бедствиями. Чтобы положить конец этому злу, существуют только два средства помимо законов: бережливость и добровольные приношения.

Если бы эти два средства были всегда достаточны, то следовало бы остеречься от всякого вмешательства посредством законов. Закон, дающий бедности помощь, неусловливаемую трудом, есть, так сказать, закон против самого труда, против производства, или, по крайней мере, против бережливости. Побуждение к труду заключается в нуждах настоящего и в боязни нужд, угрожающих в будущем: закон, устраняющий это побуждение, будет поощрением к праздности и расточительности. Этот упрек справедливо делается большей части учреждений на пользу бедных.

Но оба эти средства недостаточны, чтобы положить конец злу, в чем нетрудно убедиться.

Рассмотрим сперва бережливость. Существует многочисленный класс, который, несмотря на все усилия, не в состоянии добыть себе дневное существование, а тем более не в состоянии делать какие-либо сбережения. Другие могут зарабатывать достаточно для дневного своего существования, но не имеют никакого излишка, который бы могли отложить на необходимое в будущем. Итак, бережливость возможна только для тех, которые могут зарабатывать более, чем сколько нужно для дневного существования. Только этим последним и могут вменить бедность в преступление. «Бережливость – могут сказать – есть долг. Кто не бережлив, тем хуже для него. Может быть, его ждут нищета и смерть, но он никого в этом винить не может, кроме самого себя. Притом, постигающее его бедствие не будет совершенно бесплодным злом, – оно послужит уроком для расточителей. Над ним исполняется закон, установленный самой природой. Этот закон не подвержен, как человеческие законы, ошибкам и несправедливости. Определяемое им наказание постигает только действительно виновного и само собой в точности соразмеряется с виною».

Этот строгий приговор мог бы быть оправдан, если бы закон имел целью мстить; но принцип пользы осуждает месть, как побуждение нечистое, истекающее из антипатии. Притом, какую пользу принесут эти бедствия, эта беспомощность, на которые вы, в вашем гневе, смотрите как на справедливое возмездие за расточительность? Уверены ли вы, что несчастные жертвы своим примером удержат других от ошибок, которые их привели к этому положению? Утверждать это, значит очень мало знать человеческое сердце. Бедствия, смерть нескольких расточителей, – если только можно назвать расточителями несчастных, которые не в состоянии отказать себе в ничтожных наслаждениях, свойственных их общественному положению и не научились трудному искусству находить в размышлении опору против искушений минуты, – бедствия, даже самая смерть этих несчастных не послужат на поучение трудящимся классам общества. При этих бедствиях стыд обыкновенно побуждает скрывать большую часть подробностей, поэтому бедствия эти не имеют достаточной публичности, чтобы привлекать на себя общее внимание, и причина их для большей части общества остается неизвестной. Наиболее нуждающиеся в подобном поучении сумеют ли понять его надлежащим образом? В состоянии ли усмотреть, что наступившее бедствие есть последствие неблагоразумия, а неблагоразумие есть его причина? Не готовы ли они скорее приписать подобное бедствие каким-либо непредвиденным случайностям, которых нельзя было отстранить? Вместо того, чтобы сказать: «вот человек, который сам виноват в постигшем его бедствии, его нищета должна побуждать меня к непрестанному труду и к бережливости», – вместо этого, не готовы ли они скорее сказать: «вот несчастный, который тщетно трудился, заботился, – вот пример тщеты человеческого благоразумия!» Конечно, подобное рассуждение совершенно ошибочно, но возможно ли за ошибку против логики, за неправильность в мышлении, подвергать столь строгому наказанию людей, которые вынуждены работать более руками, чем головой?

Притом, какое значение может иметь наказание, которое угрожает наступить в отдаленную эпоху жизни, а между тем для устранения его требуется от человека, чтобы он в другую, раннюю эпоху жизни (т.е. во время своей молодости) преодолевал самые настоятельные свои побуждения? предполагаемый урок не утрачивает ли свою силу вследствие того, что его применимость так отдаленна! И как мало сходства между стариком и юношей! Как мало пример одного действует на другого! Мысли о непосредственных благах и страданиях занимают почти исключительно всю умственную сферу юноши. Если хотите на него действовать, напр., представьте ему такой мотив, который был бы ему близок, напр., представьте ему в перспективе женитьбу или какое другое наслаждение; но совершенно бесплодно представлять ему в перспективе наказание, которое отдаленно и поэтому находится вне его умственного горизонта. Дело идет о поучении людей, которые мыслят мало; но чтобы извлечь поучение из примера бедствий, сопровождающих недостаток трудолюбия и бережливости, надо мыслить много. Какая же польза, спрашиваю я, употреблять относительно наименее рассудительного класса людей такое политическое средство, которое, по самой природе своей, может быть действительно только по отношению к людям мудрым?

Краткое повторение вышесказанного. Бережливость недостаточна для устранения бедности. Это очевидно относительно тех, 1) которые не зарабатывают достаточно для существования, и 2) которые зарабатывают только крайне необходимое; что касается до 3-го класса, к которому принадлежат все, не принадлежащие к двум первым, то хотя бережливость сама по себе и составляет для них достаточное средство против бедности, но это средство легко делается недостаточным вследствие несовершенства, свойственного человеческому благоразумию.

Рассмотрим теперь второе средство против бедности – добровольные приношения. Это средство имеет многие несовершенства:

Неопределенность. Количество приношений чрезвычайно изменчиво, соответственно достатку и щедрости лиц, которые их делают. Недостаточность приношений влечет за собой нищету и смерть, а излишек поощряет к праздности и расточительности.

Неравенство тягости. Приношения падают всей тяжестью на членов общества наиболее человеколюбивых и наиболее добродетельных, и часто совершенно непропорционально их средствам, между тем как алчные клевещут на бедных, чтобы придать своему отказу в приношении вид основательного, разумного образа действия. Следовательно, такой порядок благоприятствует эгоизму и наказывает за человеколюбие, которое есть первая из добродетелей.

Я говорю: такой порядок наказывает человеколюбие, потому что, хотя приношения и называются добровольными, но из какого мотива истекают они? Если приношения делаются не из религиозного или политического страха, то мотив их – мучительное чувство сострадания, побуждающее нас к великодушию. В этих случаях жертва приносится не ради надежды получить какое-либо удовольствие, а ради желания избавиться от мучительного чувства жалости. Так, в Шотландии, где добровольные приношения составляют единственный способ вспомоществования бедным, замечено, что наибольшую помощь бедным оказывают именно те классы общества, которые сами наиболее близки к бедности.

Неудобства распределения. Если распределение приношений предоставлено случайности, как, напр., раздача милостыни на большой дороге, – если между делающим приношение и получающим его нет никакого посредника, то в таком случае не только остается совершенно неизвестным, достаточны ли делаемые приношения, но к этому присоединяется еще другое зло. При таком порядке есть ли какая возможность распознать, насколько получающий приношение заслуживает оказываемой ему помощи? Лента бедной вдовы не попадет ли в таком случае в руки развратной женщины? Много ли найдется таких великодушных людей, которые бы, подобно Сиднею, отклонили живительную влагу от своих томящихся жаждой уст и сказали бы: «Я могу еще потерпеть, – помогите прежде тому несчастному, который более нуждается, чем я». Можно ли не признать, что при таком порядке распределения лучшая доля достанется не скромной добродетели, не истинной бедности, которая часто бывает молчалива и стыдлива? При таком условии не будет ли успех и в этой сфере, как в других, на стороне пронырства и интриги? Кто способен льстить, лгать, уметь разжалобить, при случае пустить в ход какую-нибудь низость, умеет разнообразить свои обманы, тому и лучшая доля, а добродетельный бедняга, неспособный к хитрости, сохранивший честность в бедственном своем положении, ничего не получит.

Les vrais talents se taisent et s’enfuient,

Decourages des affrents qu’ils essuent;

Les faux latents sont hardis, effrontes,

Souples, adroits, et jamais rebutes.

Эти слова Вольтера могут быть применены и к бедности. При случайном распределении добровольных приношений доля человека добродетельного и честного редко будет равняться доле человека бесстыжего и льстивого.

Не лучше ли такой порядок, чтобы добровольные приношения вносились в общий фонд и потом выбранные люди распределяли бы этот фонд между нуждающимися? Конечно, этот порядок гораздо лучше первого, так как он дает возможность рассматривать нужды, оценивать личности нуждающихся и сообразно с этим соразмерять оказываемую помощь: но он имеет тот недостаток, что ведет к уменьшению приношений. Когда мое приношение не идет от меня прямо в руки нуждающегося, а проходит через руки посторонних лиц, то я сам, непосредственно, не вижу оказываемого мною добра, не ощущаю того удовольствия, какое доставляет вид удовлетворенной нужды и сознание, что эта нужда удовлетворена мною: при таких условиях охлаждается побуждение делать добро. Приношение же прямо в руки нуждающегося делается именно в тот момент, когда человек тронут, когда вид бедного тронул его сердце, и он видит, что если не поможет, то бедный останется без помощи. Приношение, вносимое мною в общий фонд, может получить назначение, несогласное с моими желаниями, – оно составляет жертву, весьма значительную для меня и для моего семейства, а между тем само по себе оно совершенно ничтожно как по сравнению с общей массой приношений, так и по сравнению с массой нужд, требующих удовлетворения, – богатые должны помогать бедным: так рассуждают многие. В этом и заключается причина, почему сборы приношений, делаемые для таких-то именно бедных, всегда имеют больше успеха, чем сборы, делаемые вообще для всей массы бедных. А между тем этой массе необходимо обеспечить постоянную помощь.

Из представленных мною замечаний, я полагаю, можно вывести, как общее правило, что законодатель должен устанавливать правильный сбор в пользу бедных. Под бедными следует разуметь нуждающихся в необходимом. Из этого определения бедности следует, что требования бедного во имя бедности должны брать верх над требованиями во имя собственности со стороны собственника, имеющего излишек. Смерть бедного вследствие беспомощности есть всегда зло более важное, чем невыполнение ожиданий собственника через отнятие у него части его излишка006.

Что же касается размера обязательных приношений, то он не должен превышать того, что нужно для доставления бедным предметов первой необходимости. Превысить этот размер значило бы наложить пеню на трудолюбие в пользу праздности. Учреждения, дающие более, чем необходимое, хороши, когда поддерживаются частными лицами, потому что могут производить распределение помощи с должной осмотрительностью и употреблять свои средства на вспомоществование определенным классам бедных.

Подробности относительно взимания обязательных приношений в пользу бедных и относительно распределения их между бедными принадлежит политической экономии, так же как и вопрос и способах поощрять низшие классы общества к бережливости и предусмотрительности. Есть много поучительных сочинений об этом интересном предмете, но нет такого трактата, который бы обнимал вполне весь вопрос007. такой трактат должен был бы начать с теории бедности, т.е. с классификации бедных и с классификации причин, производящих бедность, и потом указать соответственные меры предотвращения и врачевания.

§ 2. О расходах на общественное богослужение Если смотреть на служителей религии как на лица, облеченные обязанностью заботиться о сохранении одной из санкций нравственности (религиозной санкции), в таком случае расходы на их содержание должны быть отнесены к одному разряду с расходом на содержание полиции, судов, на обеспечение внутренней безопасности. Они будут в таком случае блюстители и учителя нравственности, составляющие, так сказать, авангард закона: против преступлений они бессильны, но их назначение – бороться против пороков, которыми порождаются преступления, поддерживать в обществе добрые нравы, дух подчиненности, и таким образом предотвращать случаи, делающие необходимым вмешательство власти. Приносимая ими польза будет еще очевиднее, если им будет поручено исполнение всех тех обязанностей, которые могут быть на них возложены соответственно их званию, как, напр., воспитание низших классов, обнародование законов, совершение различных публичных актов. Чем многочисленнее будут действительные услуги, оказываемые ими государству, тем менее будут они наклонны увлекаться болезненной страстью к догматическим словопрениям, которая порождается желанием отличиться и невозможностью делать что-либо действительно полезное. Направьте их деятельность и честолюбие на полезные цели, и через это вы помешаете им быть вредными.

При таком порядке даже члены общества, не признающие основ религиозной санкции, не будут вправе роптать на то, что их заставляют участвовать в расходах на содержание служителей религии, так как они будут участвовать в приносимой ими пользе.

Но когда в государстве не одна, а много различных религий, и законодатель не стеснен в своих действиях каким-либо уже установившимся порядком или какими-нибудь особыми соображениями, в таком случае было бы более сообразно с требованиями свободы и равенства, чтобы каждая религиозная община несла на себе расходы на свою церковь. Правда, можно опасаться, что при таком порядке духовенство заразится духом прозелитизма; но очень вероятно также, что при этом между служителями различных религий возникнет полезное соревнование, – они взаимно ограничат свое влияние и установят некоторого рода равновесие в религиозных стремлениях, которые сами по себе способны порождать столь опасные бури.

Представим себе такой крайне прискорбный порядок вещей: законодатель запрещает народу открыто исповедывать свою религию и вместе с тем заставляет его нести расходы на содержание другой религии, которую он считает врагом своей собственной008. это было бы двойным нарушением безопасности. При таком порядке в народе образовалось бы чувство ненависти к своему правительству, желание низвергнуть существующий порядок, фанатическое мужество, глубокая скрытность. Не имея свободы открыто исповедывать свою веру, будучи лишен возможности иметь явных руководителей, народ подпал бы под влияние тайных руководителей, невежественных и фанатических; его религия стала бы для него школой заговора; присяга, вместо того, чтобы служить охраной государству, стала бы страшным орудием против государства: вместо того, чтобы скреплять узы граждан с правительством, она бы скрепляла между собой граждан против правительства. Народ, находящийся в таком положении, был бы одинаково страшен для правительства как своими добродетелями, так и своими пороками.

§ 3. О развитии наук и искусств Я намерен говорить не о тех науках и искусствах, которые могут быть названы полезными: никто не сомневается в том, что общеполезные предметы должны быть содержимы на общий счет.

Но должны ли существовать принудительные сборы на поощрение изящных искусств, на украшение страны, на сооружение великолепных зданий, на предметы украшения или удовольствия, одним словом, на предметы роскоши? Может ли быть оправдано взимание налога с этой целью?

Я не намерен ни излагать здесь защиту приятного против полезного009, ни оправдывать обирание народы для придворных пиршеств или содержания шутов, но некоторые основания могут быть представлены в пользу этого налога:

1) Расход на означенные предметы изящной роскоши обыкновенно бывает и не может не быть весьма незначителен по сравнению со всей массой принудительных сборов. Если каждому возвратить приходящуюся на него долю этого расхода, то не будет ли эта доля совершенно ничтожна?

2) Этот излишний налог сливается, при взимании, с массой налогов, назначаемых на предметы необходимые, и вследствие этого делается неощутим: взимание его не производит на платящего никакого особого впечатления, которое могло бы породить ропот. Таким образом, то, что само по себе составляет первостепенное зло, ограничиваясь ничтожным размером, не причиняет даже и второстепенного зла.

3) Расход не предметы удовольствия может приносить ощутительную пользу: удовольствия могут привлечь иностранцев, которые будут расходовать в стране свои доходы, и таким образом другие народы могут мало-помалу сделаться данниками того народа, у которого в руках скипетр моды. Страна, богатая удовольствиями, может быть рассматриваема как большой театр, который отчасти содержится на счет зрителей, стекающихся в него со всех сторон.

Может также случиться, что превосходство народа в предметах удовольствия, в литературе и вкусе, приобретет е