Венелин Ю.И.. О первом и втором нашествии завислянских славян на Русь до Рюриковских времён

некоторых брошюрках: для пояснения себе этой статьи я бы советовал пробежать их.

Физическая природа может доставить нам двоякого рода предметы: 1) изящные; 2) высокие, поражающие. Из смешения изящного с высоким родится величественное, колоссальное. Низменные страны могут нам доставить только виды изящные, горские – и изящные, и высокие, поражающие. Поэтому и мышление, и ощущения низовцев более или менее сбиваются только на одну изящность, между тем как характер и мышление горцев делается возвышеннее, величественнее.

Всякий человек может двояко возвышаться по лестнице изящного и по лестнице высокого. Эти два условия нравственного нашего бытия внушены всякому человеку; но люди, или народы, бросаются на ту или на другую стезю под руководством внешних условий. Народ может сделаться или прекрасным (une belle nation), или великим (une grande nation). Но прекрасный народ и великий народ – две вещи розные, точно так же, как и прекрасная душа разнится от великой души.

Всякий народ может быть изящен двояко: а) снаружи, в образе жизни, в вещах; б) внутри, в изящном образе мышления и чувствований, в изящности общественного устройства, в изящности своего уложения. Также может быть и великим двояко: 1) числом, массою, силою физически-политическою и 2) высокостью мыслей и ощущений, великим влиянием на другие народы.

Все народы, как исторические, так и существующие, можно расставить по ступеням этих двух лестниц человеческого усовершения, или, иначе сказать, облагорожения. Правда, твердили некоторые исторические мыслители о великих народах; у Буттервека даже есть статья о четырех великих народах; но, кажется, мало или вовсе не обращали внимания на различие между прекрасными и великими народами. Великий народ были арабы, но не прекрасный, не изящный: и в фанатизме, и в архитектуре, и в деянии, и в своих иперболах они были колоссальны. С равным остервененьем кинулись они в таинства природы, как и в тайну движения планет; и когда народный дух арабов уже не мог более бороться с людьми, то пустился на единоборство с фатализмом, со сверхъестественностью.

Между тем как арабы были колоссальны, римляне достигли было больше величественности; но ни греки, ни китайцы не воспрянули по этой лестнице; – и те, и другие мелочнее, но зато изящнее: греки в формах, китайцы в симметрии.

Все эти благородные народы по большей части обязаны за свое образование не только обстоятельствам, но и влиянию самой местности. Если недостает ужасное в местности, то горы могут быть заменены морскою пучиною. Моряк отчасти равняется горцу: оба они почти одинаково испытали ужасное в природе. Пучина возвысила араба; горы и воды возвеличили римлянина; горы и воды наострили грека; горы и воды образовали индийца и китайца; горы и воды воспитали англичанина.

Взглянем на два нынешние народа, которые далеко опередили других, англичан и французов. Оба эти народа устремились к своему назначению разными путями: первые по пути к высокому, последние по пути к изящному; те к полезному, выгодному, эти к приятному; те к силе, эти к славе. Англичане великий народ, французы прекрасный. Первым больше удивляемся, последним больше любуемся. Франция страна открытее, ровнее, и сам француз откровеннее, поверхностнее. Вот почему все народы более увлекаются французами, нежели англичанами. Все народы земного шара с жадностью читают обо всем, относящемся к Франции; и житель Филадельфии, Астрахани, Рио-де-Жанейро, Калькутты или Новой Голландии так же знаком с Палероялем или Елисейскими полями, как и с собственными своими улицами; но зато улицы парижские – улицы не простые, а всемирные, на которых мысленно спотыкаются все народы земного шара. Обыкновенно народы устремляют свои взоры на свои столицы; но Париж имеет какую-то непреодолимую силу, которую и можно бы назвать его всемирностью.

Некогда Вавилон всемирствовал, некогда и Александрия вселенствовала, некогда и Рим преобладал народами, ныне Париж первенствует: и Вавилон, и Рим,

и Париж воспеваются народами; всякий, однако, из этих народов достигал этой степени в своем особенном роде.

Соображая это, нередко приходил мне на мысль вопрос: какую же стезю изберет русский народ на пути своего усовершения? Вопрос этот поглощает в себе все возможные вопросы, которые в состоянии себе сделать всякий россиянин; он заключает в себе все прошедшее Руси и всю ее будущность. В 1831 году мне, скачущему из Одессы в Москву по необозримой Руси, почти невольно приходил на мысль этот вопрос, на который так трудно дать ответ! Но помню, что вместо всякого ответа я оглянулся кругом в необозримую даль и с какою-то грустью сказал себе: «Нигде нету гор!»

Есть в нас какой-то инстинкт, какая-то жажда противоположного; есть, говорю, в нас потребность душевного потрясения; иногда ищем поразительного и в этом отношении, наскучившись равнинами, ищем оврагов, вертепов, гор. Стоит только взглянуть на местоположения господских домов в деревнях; почти всегда заметите расчет виду в их положении; непременно перед окошками должен быть или пруд, или овраг, или лесок, или какой-либо отдаленный вид; непременно в саду должна быть Швейцария в миниатюре, и Чертов мостик, и дикие гроты, и канавы, и разные беседочные игрушки. Этой страсти не знают помещики стран гористых; они, пересытившись влиянием величественного, ищут более однообразия; горец охотнее строится на равнине или на горе, чтобы видеть поле или равнину: ему смешно показалось бы заниматься игрушками в присутствии поразительных предметов. Но сколько раз ни случалось мне заглянуть в домашнюю садовую Швейцарию русских помещиков, то всегда почти восклицал я, улыбаясь про себя: «Играйте, друзья мои, играйте! Тоска ваша по величественном делает вам честь; с первого проявления в вас этой тоски я имею к вам больше уважения: тоска по величественном не позволит унизиться».

Но если опять повторим мы вопрос: какую же стезю изберет русский народ для достижения своего назначения? Ведь Провидение не все еще высказало, если только сказало: быть руси долговечным, быть руси богатым, – я спрашиваю о другом. Как скажет оно: быть руси римлянином? Быть руси индейцем, греком? Быть руси китайцем, англичанином? Или быть руси французом, арабом, татарином? В каком именно роде быть россиянам великим народом?

Самый трудный вопрос, потому что самый отдаленный и притом самый непосредственный, ищущий самой русской природы. Нередко мыслим, нередко толкуем о просвещенных, о великих народах; но все это идет у нас неопределительно: говорим, что мы отстали, мы гоняемся. Этого мало; нам нужно пояснить свойство, идеал этого пути. И другие народы Европы, кроме французов и англичан, совершили свою колею величия: итальянцы, немцы, шведы, голландцы, испанцы; потомство не в состоянии разжаловать эти народы из дворянства, из благородства в мужиковатость, точно так же, как и греков, и римлян, и индейцев, иначе оно будет обращаться с мордвою и чувашами, с готтентотами. Многие народы не могли ничего достигнуть от недостатка средств. Русский народ имеет и имел к тому много средств. На нем ответственность.

Но если спросить прежде о свойстве стези русской, то можно бы угадать довольно приблизительно, что русский народ, вследствие географического своего положения, двинулся бы скорее по стезе к изящному, нежели к высокому. Страна не приучила его к поразительному, к гигантскому; вот почему размер русского мышления и чувствования и доселе мелочнее, низменнее, миниатюрнее, но зато во многих отношениях изящнее. Что за беда: душевное изящество тоже имеет свою силу, свое владычество; оно тоже есть условие счастья.

Между народами высокими и изящными та разница, что у первых преобладает справедливость, у последних приличие; первые всегда стремятся на самую верную точку зрения, последние на самую приятную. Заметим, что в россиянине, как и во французе, преобладает вопрос: «Прилично ли это, не гадко ли это?» вместо: «Точно ли это, справедливо ли это?»

Если в народе преобладает чувство форм; если он пустился или должен был пуститься по стезе к изящному, то можно рассчитать предназначение такого народа; если Провидение благословило его быть великим – такой народ увлечет собою, увлечет и мышлением, и чувствованием, и обхождением.

Народы, в которых преобладает чувство форм, т.е. которые сбились или должны сбиться на стезю изящного, бывают подражательны, от того, что им легко схватить всякую новую форму. Это качество чернь называет обезьянничеством. Что англичанин или немец вздумает, француз тому придаст лучшую или более удобную форму. Я с жаждою слушал разные мнения о русском народе, и дал бы Бог, чтобы правда, что, де, русь – отличные обезьяны. Подобное суждение не очень может нравиться народу, который дорожит формами и которому не очень приятно быть таким красавцем, как обезьяна!

Нередко тоже слышал я и читал я русские суждения о Руси, что, де, русский человек не должен подражать иностранцам; что, де, русский человек не должен обезьянничать и портить свою природу; что, де, русский человек должен обратиться в самого себя; чтобы быть самостоятельным, он должен вычерпать из себя всю свою национальность, потому, де, что, изволите видеть, в русском человеке хранится какой-то чертовский клад каких-то непонятных доселе русских качеств?!

Я говорил уже, что мышление русское может выразиться миниатюрно, плоско и готтентотски: всякий читатель заметит, что в подобном суждении преобладает одно приличие жить лучше своим умом, а не справедливость в суждении, в котором и смыслу нет. Ибо если отличная подражательность (или обезьянство, как говорят эти мудрецы) есть первая черта способностей русского народа; если следует обратиться в самого себя, вычерпать свои народные черты, то ужели это не значит, что следует дать полный ход и развитие своей подражательности? Почему же русскому народу не попробовать быть лучшим итальянцем, чем итальянец, лучшим немцем, чем немец, лучшим французом, чем француз, лучшим англичанином, чем англичанин, лучшим римлянином, чем римлянин, если есть у него на это дарование?! В чем же другом состоит выполнение, развитие народной черты русского народа, как не в выполнении этой способности, как не в развитии высшего изящества во всех условиях как общественной, так и частной жизни всего народа? Если другие народы по части изящества давно уже впереди, то подражание бывает не народам, а самому изяществу, которое может быть только одно для всех народов, но оно развито в разных степенях. Кафедры всего изящного будут всегда в России самые национальные, самые необходимые, потому что россиянин ничего так не боится, как быть смешным!

Комментарии

Публ. по: О первом и втором нашествии завислянских славян на Русь до Рюриковых времен. М., 1848.

Впервые труд опубликован в «Чтениях Императорского Общества истории и древностей Российских», 1848, книга V. Стр. 1–50.

Исторический очерк показывает родовые связи наших предков из Северной и Центральной России с их пращурами, переселившимися из бассейнов реки Лабы и Вислы. Там некогда проживали бодричи, лютичи, поморяне, руяне, позже германизированные и утерявшие свою славянскую идентичность.

1. См. «Скандинавомания».